Обнаженная натура - [23]

– Кем?

– Фунфыриком. Так моя бабушка называла таких вот глупых мальчишек. Вроде тебя.

– Дичь какая… Фунфырики…

– Не дичь. – Голос ее стал серьезным. – Или я тебе рассказываю про себя все, честно и не скрывая, а ты слушаешь и ведешь себя как взрослый, с позволения сказать, мужчина…

– Или?

– Или мы с тобой говорим про твоих итальянских возрожденцев, слушаем Вертинского, пьем дешевое болгарское вино, обжимаемся, целуемся и…

Лариса произнесла непристойный глагол смачно и весомо, до этого я не слышал от нее ни одного матерного слова.

– Хорошо. – Я постарался выкинуть порочную Таньку и прочий эротический мусор из головы. – Рассказывай. Что было дальше семнадцатого февраля?

23

А дальше было вот что.

Дядя Слава слушал Ларису почти не дыша, его ладонь незаметно сползла ей на грудь, пальцы нащупали сосок, Лариса ойкнула, но рассказа не прервала. Она говорила увлеченно, торопливо, азартно, точно боялась куда-то опоздать. После Танькиной истории он потребовал еще. Ей вспомнилась история с соседским мальчишкой и другая, давняя история, совсем уже детская, глупая и слюнявая. Она тараторила, частила, не хуже чем грешный монах частит молитву, пытаясь спасти свою вконец пропащую душу, цепенея от страха и видя, как голодные бесы, населяющие тьму, уже смыкают круг.

Холодная и влажная рука добралась до ее живота, нервный палец поиграл с пупком, потом рука скользнула ниже. Кажется, канула вечность, а после дядя Слава, потный, с пульсирующей серой жилой на лбу, навалился на нее и, дыша коньяком, просипел в самое лицо:

«Ну здравствуй, милая… Здравствуй».

24

Не знаю, сколько времени прошло. Мы молча сидели на темной веранде, я в плетеном кресле, она на полу, положив голову мне на колени. Не вспомню я и о чем думал – в голове носились обрывки мыслей, похожие на восклицательные междометия. Состояние напоминало контузию, я, как солдат, оглушенный взрывом, пытался выбраться из-под обломков, пытался понять, что делать дальше. Как дальше быть.

– Ведь людям кажется… – Ее бесцветный голос, она тоже пыталась выбраться из-под обломков. – Им кажется, что если у тебя красивое лицо, то и внутри все тоже…

Я не мог вспомнить – говорила она уже об этом или мне чудится.

– А у тебя внутри мерзость и мрак… Мерзость и мрак, – тускло повторила она. – Я не смотрюсь в зеркала, не могу просто. Мне иногда кажется – это я виновата, будь я толстухой или уродиной, ничего не случилось бы. Да еще это проклятое сходство с матерью, ведь он ее по-сумасшедшему любит… вернее, любил. Я ж видела, как он на нее смотрит… вернее… Ты понимаешь?

Я кивнул, будто она могла видеть в темноте. Говорить я не мог.

– Каждую ночь, когда она на дежурстве, он приходит ко мне… Сначала я плакала, умоляла… Теперь…

Лариса тихо замолчала, как игрушка, у которой кончился завод.

К моему горлу подбирался шершавый ком.

– Я бы давно убила себя, но мне страшно. Я ужасно боюсь боли. Смешно. Я перебираю способы. Думаю, застрелиться у меня хватило бы духу. Или спрыгнуть. Подняться у тебя на самый верх и…

– Не надо… – выдавил я.

Мне было лет семь, мы играли на площадке, во дворе. У нас над «Иллюзионом», там, где гаражи. Она, эта женщина, Смирнова, выпрыгнула с четырнадцатого этажа, от удара об асфальт все окрестные голуби взлетели. Я этот звук и сейчас помню, жуткий звук, точно разбился огромный арбуз. У нее на груди, к халату, была пришита картонка «Я не хочу больше жить». Я уже умел читать. Дворники потом из шланга поливали асфальт, но через несколько лет я заметил засохшие брызги на стене, они и сейчас там. Говорили, что она, Смирнова, сошла с ума. Как будто это что-то объясняет.

– Не надо. – Звук проклятого арбуза снова возник в моей памяти. – Пожалуйста.

– У матери я потихоньку ворую таблетки, снотворное. Надо собрать много, чтоб точно не откачали. Пока еще мало, не хватит.

– А я этой зимой чуть не угорел, тут, на даче. От печки. Мы с Людочкой ночевали, а вьюшка, это заслонка такая в трубе, так вот она захлопнулась. Не знаю, как мы проснулись. Вся спальня в дыму, мрак полный. Башка потом три дня раскалывалась.

– Да. – Лариса задумалась. – Это клевая смерть. Вот так, во сне. А Людочка, это та, беленькая, которая рядом с тобой сидит? На пионерку похожая? У тебя с ней было что-то?

– Да так. – Я не стал вдаваться в подробности.

– Понятно… Она ничего, мелковата только и сисек нет совсем. А так… Кстати, я и позировать к вам пошла, чтоб себя наказать, унизить. Знаешь, как в Средние века на базарной площади к позорному столбу привязывали, каждый, кто хотел, мог подойти и плюнуть в лицо.

– Слушай, – осторожно начал я. – А может, в милицию?

– В милицию? – Она хмыкнула. – Знаешь, как гаишники дрейфят, когда он им в морду свое удостоверение тычет? Знаешь, как он с ними разговаривает? Улет полный. Говорит, я тебе сейчас палку твою полосатую по самый не балуй воткну и свистеть заставлю. Представляешь? А потом…

Она запнулась, после паузы сказала:

– Мать же еще. Он мне так и сказал: если кому трепанешь, считай, что лично мать свою на зону отправила.

– Вот ведь сволочь!

От бессилия и злобы у меня внутри все кипело. Я задыхался, меня трясло, как в лихорадке. Какая мразь! Стиснув кулаки, я зажмурился до боли. Гладкое безликое существо выплыло из мрака – я не мог даже представить себе этого мерзавца. Не мог вообразить его лицо. Выходило что-то похожее на тех сизых безглазых рыб, которых достают с глубин. Что-то аморфное, бледное и скользкое.