Обнаженная натура - [22]

«Знаю, – мягкий и ласковый голос. – Знаю, милая».

Рука сползла ниже, на грудь, знаешь, куда горчичники ставят.

«Ты ведь не станешь мне врать? – шепотом спросил, словно слушал мое сердце. – Не будешь обманывать? Как наша мама обманывает… Не будешь ведь?»

«Нет».

«Очень хорошо. Очень хорошо».

На меня тут накатила такая чудная легкость, думаю, таблетка начала по полной работать, да еще коньяк добавил… Когда я от ангины, тогда в детстве, чуть не умерла – вот на что похоже. Страшно и весело. Восторженно… Вот ведь дурь, правда? Как при клинической смерти, читал ты, да? – когда вроде как сверху все видишь – тело свое, врачей этих: «Мы его теряем! Мы его теряем, Джордж!» И вся эта земная суета уже далеко-далеко и к тебе никакого касательства не имеет. Нет добра и зла, нет тревог, нет стыда – качаешься себе на хрустальном облаке, чистый парадиз! Так легко и радостно, наверное, я вовсю улыбалась, дядя Слава тоже улыбнулся.

«Вот как славно, – шепчет. – Расскажи мне про Таню Сокову».

Мне даже в голову не пришло удивиться, откуда он вообще про нее знает, я сама Таньку года полтора не видела. Как с фехтованием завязала…

«Расскажи мне про вашу тайну. Про секрет ваш».

Про секрет – пожалуйста, а сама лежу сияю, как дура на параде. Пожалуйста, расскажу в подробностях. От таблетки этой на меня такая болтливость напала, язык – что помело. Просто распирало ему все рассказать – и про татуировки наши, и про Питер, и про те сборы в Солнечногорске.

«А как первый раз у вас… это было? – спрашивает. – Подробно рассказывай, не части».

В Солнечногорске, в январе. Мы с Танькой уже тогда неразлейвода были, это ж такой возраст, кажется, важней друзей ничего на свете и нет. А уж когда такой друг, вернее, подруга… Она и моим спаррингом второй год была, и вообще, улетная девчонка… А как мы с ней ржали, как хохотали по ночам! Она придумала такую игру – живые статуи: я вставала в какую-нибудь дурацкую позу – представляешь, голая, на кровати, задирала ногу, запрокидывала голову к звездам, руки растопыривала по-всякому – а она придумывала смешные названия. Чем нелепей, тем смешней. Потом менялись – она была статуей, а я придумывала. Помню, была «Венера, укушенная осой в левую ягодицу», «Выходящий из воды Аполлон, смущенный размером своих гениталий», что-то отпадное про женщину с веслом, уже не помню. Дико весело…

А в Солнечногорске, там тоже двойные номера были, это олимпийская база наша, там вообще все на высшем уровне. Солярий, бассейн… Тогда от «Анжелики» все шизели, «Маркиза ангелов», детям до шестнадцати, все дела – помнишь? Я не видела, а Танька мне показывала, как они там обалденно целуются, по-французски. Взасос – ха! – вот еще словечко было… Да, именно взасос… Ну вот она меня целовала, целовала и как-то так само собой…

22

– Так ты что… – Голос у меня сел, я кашлянул. – Ты с ней, с этой Танькой?..

– Да, – просто ответила Лариса.

Повисла пауза, внутри меня шла схватка похоти с ханжеством, брезгливости с ревностью. Я брякнул первое, что пришло на ум:

– Ну и как?

– Ты знаешь, – с неожиданной искренностью в голосе отозвалась она, – очень даже здорово. Женщина женщину гораздо лучше понимает, мы ведь очень тонко устроены. Сложнейший инструмент, на котором еще играть надо уметь, вроде фортепьяно – клавиши, струны, молоточки всякие… Можно сыграть вальс «К Элизе», а можно «Аппассианату» грохнуть.

Мне стало обидно:

– А мы?

– А вы… – Лариса запнулась. – Вы вроде барабана – кожа натянутая да колотушка.

Я надулся. Даже не видя ее лица, чувствовал, как она улыбается. Вспоминает, наверное, свою Таньку. Лесбиянку-фехтовальщицу чертову. Где-то вдали уныло брехала собака, месяц дополз до середины окна и застрял в ветках старой антоновки. Глухая ревность липким ядом вползала в мозг, затягивала тоскливой мутью соблазнительные образы, с мастеровитой проворностью исполненные похотливым воображением – их живые статуи, мерцающая округлость, мягкая тень, персиковый рефлекс – Венера, укушенная осой. Ночной шепот, зажатый ладошкой смех – такие хохотушки эти лапочки, жаркая простыня, от луны бледная, а тело темное, будто из бронзы отлито. Блуждающие руки, слепые и жадные. Пальцы-пальчики проворные… да, фортепиано – мазурка, кадриль, полька-бабочка: аллегретто модерато, виво виваче, престо, престиссимо.

И вот уже выплывает из мрака сладострастная Танька, крепенькая и ладная вроде канатной плясуньи, эта адская красавица, потная и жаркая…

– Кончай дуться. – Лариса на ощупь нашла мою щеку, провела пальцами. – Ты же сам хотел правды.

Вот именно. Хотел правды. Снова она оказалась права.

– И не вздыхай так тяжко. Я же тут, с тобой.

Тут, со мной, а не там и не с ней. Но отчего тогда так муторно, так тошно? Точно весь мир покрасили в свинцовый цвет и серые херувимы, задыхаясь, машут-машут пыльными перьями в грязном небе. И мускулистая Танька, ухмыляясь, медленно облизывает алым языком мокрые губы. Вот ведь гадость…

– Да, – выдавил я из себя. – Я сам хотел правды.

Она тихо рассмеялась; в темноте я мог запросто представить хитрые рыжие искры в ее глазах.

– Голубок, – ласково так, – ну не будь ты фунфыриком.