Обмануть судьбу - [85]

– Оденься! И обмой своего мужа! – приказал мучитель.

Еле выпрямившись, Аксинья потащила лохань. Смочив ветошь, она обмывала когда-то любимое тело и не чувствовала ничего, кроме ненависти. Уставший муж скоро захрапел на лавке.

Аксинья ополоснула свою истерзанную плоть, исхитрилась помазать спину травяным настоем. Встала у лавки и долго стояла, не отрывая глаз от мужа.

Она взяла с поставца большой тяжелый нож, которым разделывала мясо. Он заманчиво оттянул руку. Аксинья смотрела на отражавшее свет лучины лезвие, гладила дорогую костяную рукоять, будто желанного любовника.

Григорий повернулся на другой бок, причмокнул во сне губами. А она с рыданием бросила нож на стол. Рухнув на колени перед образом, долго всматривалась в печальные глаза Богоматери. Пыталась молиться, но слова застревали где-то в горле. Она искала ответ на высказанные вопросы. Но Богоматерь хранила молчание.

Когда наутро Аксинья проснулась, мужа в избе уже не было. Со стонами она дошла до кувшина с квасом, осушила его чуть не до дна и легла на лавку.

В дневном мареве работы, не успевая даже утирать пот со лба, Григорий и не вспоминал о том, что он сотворил. К вечеру жестокие сцены, творимые им с собственной женой, начали вспыхивать в его голове, и совесть проснулась.

Ушел подальше в лес, упал на траву и закричал, самого себя удивив дикостью своего хриплого голоса. Взлетели испуганно лесные птахи, где-то далеко отозвался резким воем какой-то лесной зверь.

Кузнец до конца сам себя не понимал, не знал, что плен, унижения, пережитые испытания оставили черную метку в его душе. Что на измену, предательство ответит он таким зверским образом. Что с любимой своей голубкой, заподозренной в прелюбодейском деле, сотворит то, что некогда Абляз-ага приказал сделать с Верой, изменившей хозяину рабыней.

– А если это просто слухи? Злые наветы?! Ульянка наговорила, а я и поверил… Аксинья гордая, не оправдывалась. Характер – кремень. Господи, – эта ночь была самой страшной в жизни Григория, сравнимой лишь с той крымской ночью, когда он оплакивал истерзанную Веру, первую свою любовь.

* * *

Аксинье казалось, что она видит дурной сон и скоро проснется. Тогда все будет хорошо, как раньше: любящий муж, уютная изба. Даже к матери боялась она идти: как рассказать такое, как признаться в издевательствах мужа?

Вспоминались теперь ей слова Глафиры о том, что есть у Григория темное дно, что с ним будет непросто, что в плену что-то с ним случилось, лишившее его мягкости и доброты. Всплывали в памяти Аксиньи картины жестокой расправы Григория над лесными татями, напугавшие ее когда-то. Суровый, жестокий человек, мстивший своим обидчикам, Григорий и сам оказался способен на насилие. Когда сердце его охватывала холодная ярость, он лишался всякой человеческой жалости и сострадания. Надругался над телом жены – и уехал утром как ни в чем не бывало.

Избил, исстегал спину… Испокон веку мужики так делали. Простить надобно.

Насильничать богомерзким способом… Над женой своей венчанной… Грех. Не прощу вовеки.

Несколько дней лежала Аксинья на животе, стонами разбавляя тишину избы. Зеленая мазь настаивалась у печки, котяра примостился под боком, а сон все не шел. Вновь и вновь прокручивала она в своей голове картины страшной ночи. Думала, почему же бесконечное счастье ее замужней жизни обернулось грязью и пакостью. Так нарядная, дорогая одежда порой скрывает язвы, безобразные наросты, гниль на коже.

– Аксиньюшка, – за дверью раздался чистый Софьин голосок. «Ребенка уж родила, а все тоненько говорит, будто девчонка», – усмехнулась Аксинья.

– Заходи, Софья, – откликнулась она, Уголек громко заорал на своем кошачьем языке.

– Бледная… На тебе лица нет… Ты заболела. А что ж нам не сказала? Мы бы… – засуетилась Софья.

– Не надо родителям и брату знать. Обещай, что не скажешь.

– Хорошо, молчать буду. Что случилось-то?

– Муж решил поучить меня. Да увлекся. – Софья ахнула, увидев подживающее месиво на спине золовки. Вернувшись домой, несколько раз она открывала рот, чтобы рассказать свекрови об Аксиньиных мытарствах, да в последний момент не решалась. Зачем чужими бедами травить свою мирную жизнь? Помирится Оксюша с Григорием, будут миловаться как прежде, а родственница, разнесшая молву о битой жене, останется виноватой.

На следующее утро Аксинья заставила себя встать с постели. Нечесаные волосы торчали в разные стороны, во рту стоял кислый привкус разочарования, а изба смотрела на хозяйку с немым укором.

Все валилось из рук, в хлеву жалобно мычала недоенная корова, а Аксинья все думала свою черную думу. Внезапно что-то решив, она успокоилась, споро взялась за дело. Тело ее ломило, спина отзывалась тревожно на каждое сноровистое движение, но к ночи все большое хозяйство было накормлено, почищено, обихожено.

Через пару дней, к вечеру, уже привычно зайдя в избу кузнеца, Строганов потребовал квасу:

– Дай, хозяйка, выпить с дороги, – и плотоядно наблюдал за Аксиньей, спускающейся в погреб. Не особо свежа, без того телесного сока, который обычно влек Степана. Смурна лицом сегодня. А что-то его влекло, тянуло неодолимо в эту избу, к молодухе с темной косой и неулыбчивыми глазами, тонкой, как девушка. Может, по нраву ему пришелся ее несговорчивый характер, то, что не млела она, как другие бабы, от его льдисто-синих глаз, вкрадчивого голоса, широкого разворота плеч? Может, хотелось ему охоты, преследования, сопротивления, криков жертвы?