Обманщик и его маскарад - [29]

– Не уходите, друг мой, не покидайте меня! Мой возраст служит оправданием недоверию, это же естественно. Кха, кха, кха! Я так стар и несчастен. Мне нужен ангел-хранитель. Скажите, если…

– Если? Довольно!

– Стойте! Как скоро, – кха, кха! – как скоро мои деньги утроятся? Как скоро, друг?

– У вас нет доверия. Прощайте!

– Стойте, стойте, – скряга цеплялся за собеседника, как младенец. – Я верю, верю; помогите моему неверию![78]

Он трепетно извлек из потайного места кожаный кошель, отсчитал десять золотых орлов,[79] потемневших до подобия старинных роговых пуговиц, и наполовину ревностно, наполовину неохотно, протянул их на ладони.

– Не знаю, стоит ли мне принимать на веру такое ненадежно доверие, – холодно отозвался незнакомец, принимая золото. – Но в конце концов, это доверие отчаяния, расстроенное доверие больного человека в преддверии смертного одра. Мне нужно мне здоровое доверие здоровых людей в здравом рассудке. Но ладно, сойдет и так. До свидания!

– Эй, обождите… Расписка, глее ваша расписка? Кха, кха, кха! Кто вы такой? Что я наделал? Кха, кха, кха! Куда вы? Золото, мое золото! Кха, кха, кха!

Но, к несчастью для этого последнего проблеска рассудка, незнакомец удалился за пределы слышимости, и больше никто не мог услышать жалобные призывы из темноты.

Глава 16. Больной человек, после определенного раздражительного нетерпения, соглашается стать пациентом [80]

Небо синеет, береговые откосы в цвету; быстрая Миссисипи разливается и течет широко и свободно, испещренная струями и мелкими водоворотами, исполненная мощью семидесятичетырехпушечного военного корабля. Солнце выходит из шатра во всем своем великолепии и правит мировым кормилом. Все живое, согретое его лучами, начинает шевелиться. Паровой челн, искусно созданный людьми, рассекает воды, словно во сне.

Но фигура в углу, завернутая в плед, сидит безучастно, затронутая, но не согретая солнцем, словно увядшее растение, хотя его почки еще пытаются распуститься, а семена зреют внутри. На табурете слева от него сидит незнакомец в сюртуке табачного цвета с опущенным воротником; он поднимает руку успокоительным жестом, в его глазах светится надежда. Но трудно пробудить надежду в человеке, давно прогруженном в безнадежность хронического недуга.

Какое-то раздраженное замечание или язвительный намек со стороны больного привел к тому, что его спутник укоризненно ответил:

– Не думайте, будто я стараюсь расхвалить свое лечение, критикуя чужие методы. Тем не менее, когда человек уверен, что правда на его стороне, нелегко проявлять доброжелательность к оппонентам. Здесь дело не в характере, а в совести, ибо милосердие и доброжелательность порождают терпимость, которая подразумевает невысказанное разрешение и определенную вседозволенность; а что дозволено, то можно продвигать и усугублять. Но разве можно продвигать или усугублять неправду? Поэтому, хотя ради общего блага я отказываюсь поддерживать аргументы этих минеральных лекарей, но предпочитаю считать их не умышленными злодеями, но добрыми самарянами, впавшими в заблуждение.[81] Поэтому я спрашиваю вас, сэр: разве это мнение надменного соперника и самозванца?

Больной, чья физическая сила почти совершенно истощилась, не ответил ни словом, ни жестом, хотя вялое выражение его отупевшего лица как будто говорило: «Прошу вас, оставьте меня в покое; кому и когда помогли разговоры?»

Но его сосед, явно привыкший к таким проявлениям безнадежности, вежливо и твердо продолжал свою речь:

– Вы сказали, что по совету известного физиолога из Луисвилля принимали железистый раствор. Для чего? Для восстановления утраченной энергии. И каким образом? У здоровых людей в крови имеется естественное количество железа, а железный прут очень крепок; следовательно, причиной слабости является недостаток железа, которое вызывает животный прилив сил. Поэтому вам нужно принимать железо, отсюда и железистая микстура. Что касается теории, то я безмолвствую. Но, скромно предполагая ее истинность, я бы задал почтительный вопрос вашему знаменитому физиологу. «Сэр, – сказал бы я, – хотя, в силу естественных процессов, ослабленный организм можно оживить через прием питательных веществ, но способен ли он на жизненную трансформацию со всеми качествами своей ослабленной натуры? Если ничто нельзя включить в живой организм, кроме как через усвоение, или ассимиляцию, подразумевает ли это, что одно превращается в другое, как ламповое масло превращается в пламя? Насколько вероятно, в силу таких взглядов, что после жирных пиршеств Кальвин Эдисон[82] растолстеет? То есть, жир на столе проникнет в его кости? Не это ли должно произойти, сэр, когда железо из вашей склянки проникнет в кровь?» По-поему, это чересчур самоуверенный вывод.

Но больной снова прикинулся тупоумным, как будто хотел сказать: «Прошу, оставьте меня в покое. К чему эти болезненные слова, когда боль в моем теле уже доказала это самым мучительным образом?»

Не обращая внимания на явное недовольство больного, лекарь продолжал:

– Но мнение о том, что наука может удобрять человеческую плоть, как фермер удобряет землю, выглядит не так странно, как другая фантазия, – а именно, что современная наука достигла небывалых высот, и даже в случаях полного истощения сил, подобных вашему, благодаря предписанию вдыхать определенные пары может являть всемогущество, наполняя жизнью все сущее, кроме безжизненного праха. Ибо разве вы сами не рассказывали мне, мой бедный сэр, что по распоряжению великого химика из Балтимора вы в течение трех недель были вынуждены носить респиратор и каждый день в определенное время получали стимуляцию из некоего газометра, вдыхая пары сжигаемых лекарств, как будто эта искусственная атмосфера была противоядием от природного воздуха, созданного Богом? Стоит ли удивляться старым упрекам и обвинениям науки в атеизме? Это мой главный аргумент против сторонников химического лечения с их многочисленными изобретениями. Не что указывают их изобретения, если не на гордыню и превозношение человеческого мастерства, несовместимые с почтительным признанием нашей зависимости от высшей силы? Как бы я ни старался сохранить беспристрастность, эти химические лекари с их настойками, парами, курильницами и оккультными формулами кажутся мне похожими на тщеславных чародеев фараона,