Облава - [161]

Шелудивый Граф уже на спуске с горы услышал его крик. Ему почудилось, что это не крик ужаса, а что его предупреждают об опасности: наверно, лошади свернули к проруби. Дважды он пытался снять с головы торбу, чтобы посмотреть, где он. Но застрявшие в ранах осколки стекла при малейшем прикосновении к ним пронизывали такой болью, что он почти терял сознание. Страх шепнул ему: «Спасайся, прыгай!» Шелудивый Граф спрыгнул — и прямо под копыта. Правый полоз раздробил ему бедро, переломал ребра, ударил в плечо и бросил лицом в ледяную корку дороги.

Тем временем Пашко Попович в совершенном изнеможении брел в полусне по дороге к мосту и казнил себя за то, что упустил сани. Он то и дело забывал, куда идет, кого ищет и куда опаздывает. Он останавливался, пытался припомнить и тотчас, точно раненный неприятным воспоминанием, содрогался и спешил дальше, словно хотел уйти от самого страшного. Голова у него тяжелая, борода тяжелая, винтовка мешает, одежда обжигает каждым своим прикосновением. Но что-то его толкает вперед, какие-то невидимые руки тащат его к вырытым ночью и запорошенным утренним снегом колдобинам. Перед глазами встают сверкающие развалины — одни тут же рассыпаются и гаснут в глубине долины, другие парят над снегом вдоль дороги и, куда бы он ни повернул голову, они возникают перед ним, точно сказочные церкви.

— Это от усталости, — шепчет Пашко, — сон меня одолевает. Всякая всячина мерещится, никак от нее не избавишься. Провела меня нечистая сила и сейчас глумится. Обобрала, обжулила — все взяла! Что мне теперь делать с пустыми руками? Кому жаловаться? Разве что ей самой на нее же и жаловаться? Впрочем, и ее нет, скрылась куда-то. Вечно бежит, и не посмотришь на нее.

Пашко и самому неясно, что у него взяли и кто взял. То ему кажется, будто его обобрал Князь Тьмы, верней, его приказчик на мотоцикле с цепями на колесах и цепочкой на шее, то итальянский карабинер с гнилыми зубами и белыми бровями, до глаз затянутый в кожу. Быстер, умчался через море или прямо в море. Напрасно он идет за ним, никогда ему не нагнать его и не встретить — тот и не узнает его в этой кромешной тьме.

Услыхав крик у моста, Пашко вздрогнул: никак облава не кончится. Да и не может кончиться, вопль за воплем несется из пустыни, где смерть играет с жизнью, как кошка с мышкой. Он опустил голову. В сверкающих развалинах стали появляться знакомые и незнакомые лица с широко открытыми глазами. Мелькают ножи и вонзаются в эти большие глаза, и они гаснут, а он ничем больше не может помочь.

Вдруг на дороге раздался конский топот, и скоро показались лошади. Он не узнал их, забыл. Огромные вороные лошади в бешеном галопе мчатся и тащат что-то страшное, втаптывая в землю липкий вопль. Скакали они прямо на него. Пашко сошел с дороги, скатился в кювет и перебрался на другую его сторону. Топот и звяканье усилились, и ему показалось, будто лошади мчатся за ним. Ноги у него заплетались, точно во сне, и он упал возле изгороди из колючей проволоки. И нет больше ни времени, ни сил подняться. Винтовку он уронил, ног вроде как и нет, остались одни поднятые над головой руки. Он приподнял проволоку и прополз за ограду. Лошади промчались мимо, и он сразу о них позабыл. Добравшись кое-как до початого стога, он приподнял пласт сена и сунул голову под душистое одеяло. Темно, мягко, пахнет летом, о котором он так мечтал среди тех безумцев на Брегальнице. Безумцы всюду — мошенничают и лгут без всякой нужды. Та женщина, о которой говорят, будто она из Меджи, на самом деле из «Жития святых» — вышла ненадолго, чтобы только поглядеть, исправился ли мир; посмотрела, нет, не исправился: бьют, грабят, воруют, ходят с облавами. Она и вернулась во тьму, во тьме ничего не болит. И у него тоже ничего не болит, наконец-то все успокоилось — трава внизу и над головой трава.