Облава - [157]

— Ступай себе с богом!

— Потри лицо снегом, — сказал Шако и вытащил флягу. — Хлебни немного.

— Иди один!.. Я не могу больше.

— А подойди к тебе сейчас женщина, ты бы смог.

— Ты что, судья мне?

— Нет, но ведь надо идти. А нести тебя я не могу, сам едва держусь.

— А кто тебя просит нести?

Шако понурил голову: наступило то, чего он все время боялся. Это могло произойти и раньше, гораздо раньше. Не уговоры, ни угрозы тут не помогут — человек не в силах вынести больше, чем он может. Шако поднес к его носу горлышко фляги, ожидая, что Ладо протянет руку.

— Почему не хочешь?.. Когда нужно, отказываешься, а то наливался как губка.

— Противно, оставь меня в покое со своей ракией! Пей сам, тебе еще поможет.

— У меня еще есть мясо в торбе, оно тебе даст силы. — Шако начал расстегивать торбу.

— Хватит с меня и мяса и всего, ничего не хочу! Оставь меня в покое!

— Зря упрямишься, нам осталось не больше двух километров.

— Врешь, врешь! Гораздо больше, а я не могу и шевельнуться.

— Ну, три. Честное коммунистическое, не больше!

— Если так, иди и пошли кого-нибудь за мной.

Сквозь сон Ладо слышал, как Шако пообещал ему это, как он бормотал еще что-то, кружил около него, уходил и снова возвращался, пытался что-то сделать, ругался. Потом силился его поднять, не смог и отступился. Его шаги удалились, и воцарилась долгая тишина. Тишина, пустота, в которой без ветра и независимо от времени кружится, будто обрывок старой газеты, ничтожная горсть пепла.

Желтый день, преобразившись в бродячего пса, обнюхал его у самого горла и зарычал. Потом, осмелев, лизнул его холодным языком под глазом. Ладо оттолкнул его локтем:

— Пошел вон, шелудивая гадина, еще раз лизнешь, получишь кулаком по морде! Сверну тебе челюсть и выбью все твои гнилые зубы, так что потом не соберешь! Чего тебя жалеть? Кто ты мне? Я тебя звал сюда, такого? Убирайся в другое место, к тому, кто не сладит с тобой! А я еще могу, я еще плюнуть на тебя могу — вот видишь! Убирайся на Лелейскую гору, там сейчас никого нет. И черта нет — убили его вместо меня. И если Неда пойдет туда меня разыскивать, как в прошлый раз, пропадет, потому что…

Ладо вздрогнул и открыл глаза — вокруг пусто. Тишина стала гнетущей, он пополз на четвереньках, чтобы уйти от этого гнета, и едва осмелился подняться. Осознав свое одиночество, он даже прищурил глаза, будто оно ослепило его своим блеском, и оперся на винтовку. На снегу виднелись следы Шако, ветер лишь надкусил их — Ладо пошел по следам. Суставы окоченели, рана при движении болела — он ускорил шаг, пытаясь согреться. Цепочка следов потянулась с горы на гору. В седловине между двумя горами цепочка вдруг оборвалась — точно сгинула. С той стороны начинался седой лес.

Должно быть, это лес, где берет начало Ибар, приток Моравы, землянка где-то там, в лесу. Шако не дошел до нее. Где же он? Всего себя на следы извел…

Внезапно Ладо остановился: в снегу, как мертвый, лежал Шако, шапка свалилась с головы, волосы рассыпались по снегу, лоб уткнулся в приклад.

— Шако, ты жив?

Тот вздрогнул, завертел налитыми кровью глазами и пробормотал:

— Жив… Кажется, я заснул.

— Ты помнишь, что мне обещал?

— Помню. Прости, пожалуйста, я сейчас.

— Хоть полпути мы прошли?

Он поднял веки и сказал:

— Тут где-то должен быть лес, а его нет. Сам не знаю почему.

— Лес перед нами. Землянка в лесу или за лесом?

— Нет, где-то тут близко.

Пошли. Им казалось, что они идут быстро, но они все время спотыкались и все больше выбивались из сил. Их увидел дозорный, выбежали люди из землянки. Ладо никого не узнавал, а его откуда-то знали все — называли по имени, о чем-то беспрестанно спрашивали и удивлялись, что он не отвечает. Их было много, и все походили друг на друга, как братья, лица настырные, зубы острые, голоса неприятные. Наконец всех перекричал Шако: «Погибли, нет их больше, земля…»

Вошли в землянку, а Шако все называл имена, от которых прошлое заколыхалось, вернулось и встало перед глазами. Ладо рухнул на утрамбованную землю возле мешка муки и котлов. На него больше никто и не оглядывался: залетная птица, незваный гость — только в тягость. Ладо не удивился, он и самому себе в тягость. От теплого воздуха, водоворота голосов, сетований и воспоминаний ему стало совсем плохо.

Прошло наконец и это, и воцарилась, точно мрак, мертвая тишина поражения. Утихли люди — пни на порубке в тумане, немое пустынное корчевье. Только старый Йован Ясикич от горя не может найти себе места, бродит в тумане по корчевью — все его дети погибли. Согнулся, глаза мечут молнии — невыносимо ему смотреть на людей, которые вдруг превратились в пустынное корчевье. И, внезапно выпрямившись, он кричит:

— Что же это такое?.. Что за мертвечина! Чему вы удивляетесь? Или вы думаете даром выигрывают сражение? Те, кто погиб, знали, что даром это не дается. Они мертвы, им сейчас легко, а живым надо жить и продолжать их дело. Ну-ка, люди, вставайте, довольно плакать! Снимайте с них обувь, облепите им ступни илом, чтобы не остались калеками? Пусть выпьют что-нибудь теплое с сахаром, раны надо осмотреть. Ну-ка, ну-ка, слезами и стонами не поможешь! Пусть каждый делает свое дело, а я возьмусь за свое!