Облачно, с прояснениями - [42]

Она погасила сигарету в пепельнице.

— Странное существо человек, — сказала медленно. — Вот возьмите меня, к примеру. Ведь мне абсолютно нельзя курить, просто-напросто это яд для меня, и все равно, хоть и знаю, что нельзя, курю!

— А вы попробуйте, бросьте, — посоветовала я.

— Не могу. — Она вдруг как-то растерянно, необычно для нее улыбнулась. — Верите? Знаю, что отравляю себя каждую минуту своей жизни, просто отравляю, и все тут, и не могу отказаться, хоть убейте, не могу!

— Напрасно, — сказала я совсем так, как говорят иные школьные учительницы.

— Мне будет трудно без Ляли, — помолчав, сказала она.

Я кивнула:

— Верю. Ее нельзя не любить.

— Она сильная, вы не находите? Какая-то удивительно сильная для своих лет и такая надежная.

Я ничего не ответила ей. Мне подумалось было, что она снова играет, не может в силу давней привычки не играть, но глянула на ее опущенную голову, в красиво уложенных волосах уже мелькали кое-где седые нити, рука, в которой дымилась сигарета, еще по-молодому белая, с нежной, выхоленной кожей, уже чуть-чуть была тронута увяданием. Должно быть, с каждым днем все сильнее, все явственней станут приметы увядания, постепенно вся ее броская внешность потускнеет, моложавость исчезнет, как дым, и она разом превратится в старуху.

Такого рода женщины часто разом стареют, словно годы вдруг мгновенно обрушились на них и они рухнули, не в силах выдержать внезапную тяжесть.

Я отвела глаза в сторону. Стало боязно, что она встретится со мною взглядом и разгадает мои мысли, а я не хотела, чтобы она поняла, о чем я думаю.

Мне было жаль ее, даже не знаю, почему, а жаль.

Может быть, потому, что она не ценила счастье быть Лялиной матерью, или потому, что она наверняка не так, как надо, прожила свою жизнь? Впрочем, кто знает, как надо по-настоящему прожить жизнь, чтобы считать ее удавшейся.

Она закурила новую сигарету, задумалась, глядя в одну точку. Сигарета дымилась в ее руке, верхняя, чуть нависшая над нижней губа едва заметно дрожала.

На лбу вспухла морщинка, она показалась мне вдруг очень немолодой, усталой и такой какой-то неприкаянной, неприютной…

Когда она ушла, Ляля открыла форточку.

— Не хочу, чтобы было накурено: дедушка бросил курить, а если почувствует табак, вдруг опять начнет курить?

— Не начнет, — сказала я. — У него сильная воля.

— А на днях взял да закурил.

— Вот как?

— Я с ним ругалась до ужаса, все-таки добилась, что он пообещал мне — больше никогда, ни за что ни одной затяжки…

— Твоя мама много курит, — сказала я.

Ляля грустно покачала головой:

— Полторы пачки в день, не меньше. Ну что мне с нею делать?

— Добейся своего, чтобы она тоже бросила курить.

— Это ужасно трудно. У нее не хватает силы воли.

— А ты заставь. Надеюсь, у тебя хватит силы воли.

— У меня-то хватит, — согласилась Ляля. — Она обещала мне, что бросит непременно курить.

— Когда?

— Когда? — переспросила Ляля. Понизила голос, хотя в комнате, кроме нас двоих, никого не было. — Она сказала так: «Ты должна жить со мной, тогда я все буду делать так, как ты хочешь. И курить тут же брошу».

У меня сердце упало. Сбылись, выходит, самые мои горькие предчувствия? Ляля хочет уехать к матери? Насовсем? Как же так?

— Ты подумала о дедушке? — спросила я. — Что с ним будет? Как он это все перенесет?

Ляля не ответила мне. Опустив голову, упрямо смотрела куда-то в угол комнаты.

— Я все время думаю о дедушке, — сказала наконец, как бы через силу.

— И что же?

Она подошла ко мне, взяла мою руку, крепко, изо всех сил сжала в своей ладони.

— Поймите, дедушка сильный, он не сломается. А ей нельзя быть одной, без меня.

— Она же не одна, — заметила я. — У нее там какой-то муж есть, помнишь, она рассказывала?

Ляля опять не ответила мне, как не расслышала.

Спустя два дня мать Ляли уехала. И словно бы жизнь снова вошла в свою колею.

Но что-то надломилось, будто ветка от мороза или сильного ветра. Зайдешь к ним, и уже нет ощущения той привычной непринужденности, что царила прежде в их маленькой семье. Или мне это просто казалось так, потому что я помнила сказанные Лялей слова? Я ни на минуту не забывала о них и порой даже страшилась зайти к Ляле: я приду, а она мне сразу вот так вот, без предупреждения — уезжаю!

Впрочем, почему без предупреждения? Она же мне сама сказала — мать просит ее поехать к ней.

Неужели поедет? Бросит деда и поедет?

Я спрашивала себя и не находила ответа. А ему, Алексею Кирилловичу, я не говорила ни слова, и он тоже ничего не знал.

Как-то Ляля спросила его, какой муж у матери, плохой или хороший?

Дед пожал плечами:

— Не плохой и не хороший. Обыкновенный.

— Скорее плохой или скорее хороший? — не отставала Ляля.

— Я же тебе уже сказал: он не плохой, а что касается его хорошести, то он, возможно, и добрый, только доброта у него… как бы тебе сказать… такая какая-то витринная.

— Как? Как? — засмеялась Ляля. — Повтори, дедушка, как здорово сказано! Лучше не придумаешь.

— А я не придумывал, я говорю то, что есть, — сказал дед. — Сейчас попробую, поясню тебе мои слова. Есть доброта не показная, скромная, которая не любит кричать о себе в голос.

— Ты такой, — сказала Ляля.

— Не знаю, тебе виднее. А есть показуха, именно витринная доброта, когда человек кричит о своих благодеяниях на весь мир, когда делает какие-то одолжения и гордится тем, что́ делает, и хочет, чтобы все кругом знали об этом и прославляли его за необыкновенную доброту. Поняла теперь, что значит витринная доброта?