Обезьяны - [103]

Тут человек, стоявший у дальней стены, повернулся и на задних лапах зашагал навстречу зрителям-шимпанзе, которые немедля возбужденно заухали. Человек вышел из тени, и Саймон смог его хорошенько разглядеть. Не слишком похож на человека — Саймон никогда не видел ничего подобного. Прежде всего, особь была очень толстой, причем странно толстой — кожа, обтягивающая жир, свисала складками со всех его конечностей, а на животе и груди расходилась этакими кругами, рыхлыми, как зоб у иной птицы. На шее лежали складки поменьше, покрытые чем-то вроде бородавок, а сама шея казалось странно вытянутой, как и остальное тело.

Но странное, надутое жиром тело производило куда меньшее впечатление, чем тупая, грубая морда существа. Саймон весь обратился во внимание, пытаясь получше разглядеть физиономические черты человека, но не смог собрать их в единую картину. У существа было нечто вроде переносицы, по крайней мере, некий кусок плоти выдавался вперед, а над глазами — некая плоская поверхность, а вовсе не ярко выраженная дуга. В результате казалось — а возможно, так было и на самом деле, — что глаза у человека постоянно навыкате; голубые, выпуклые, они туманно смотрели на Саймона, а он не мог разглядеть в них ни капли разума, ни грана интеллекта, и поэтому дернул Буснера за лапав и застучал ему по ладони:

— Вы можете показать, он самец или самка «хуууу»?

Буснер смерил своего пациента изумленным взглядом и взмахнул пальцами:

— Конечно самец, Саймон, только посмотрите на эту гигантскую сосиску — это его член.

Саймону даже стало стыдно, что он не заметил предмет, свисающий у животного из паха — толщиной с пожарный шланг, длиной двадцать пять с лишним сантиметров. В тот же миг человек схватил свой пенис лапой и начал дергать — грубо, резко, механически, будто хотел указать Саймону на его глупость и невнимательность.

Соседи экс-художника немедленно огласили пространство возбужденным и радостным уханьем.

— «ХууууГрааа!» — заголосили шимпанзе и безумно зажестикулировали: — Смотрите, смотрите, он дрочит, он дрочит!

Зрелище так возбудило некоторых из наблюдателей, что они принялись играть друг с другом в спаривание, но вскоре все затихло.

Саймон же, не меняя позы, остался смотреть, прижавшись глазами к стеклу, на мастурбирующее животное, на его ничего не выражающую морду. Через некоторое время человеку надоело, он отпустил свой дряблый член и повлекся обратно в укутанную тенями заднюю часть вольера. Когда человек повернулся к зрителям спиной, шимпанзе снова пришли в возбуждение, ошарашенные видом той части тела, которая чуть раньше так поразила Саймона, даже вызвала у него отвращение.

— Посмотри на его попу, мама, — показал детеныш, стоявший близ Саймона, — она такая мерзкая и гладкая!

— «Ррряяяв» спокойно! — отрезала самка.

Впрочем, основное внимание шимпанзе привлекал другой человек — тот, что лежал на спине и играл с детенышами. Пухлый младенец очаровал зрителей — он раз за разом взбирался по гладкому пузу неподвижно лежащего взрослого, пытался встать на задние лапы и тут же кубарем падал обратно в солому.

Как только он падал, детеныши шимпанзе поднимали дикий вой, толстое стекло только усиливало их резкие голоса. Затем они показывали своим родителям, всякий раз одно и то же — Саймон подумал, что ничего стереотипнее и вообразить нельзя:

— «Ааааа» мама, смотри, они играют!

На что сопровождающий взрослый сам возглашал «ааааа» и добавлял лапами:

— Они такие милые, — словно эта миловидность, это шимпанзеческое поведение было чем-то совершенно новым и неожиданным.

Два неподвижных человека на спальной полке заворочались, потом сели. Одна из особей явно принадлежала к самочьему полу, на груди и животе у нее имелось еще больше складок, чем у самца, а к тому же — четко заметные коричневые длинные соски. Пол второй оставался неясен — она сидела, сжавшись в комок, обхватив себя конечностями, раскачиваясь на своих круглых ягодицах, как ванька-встанька. Ни одна из особей, казалось, не замечает другой, а их свиные рыла, как и морда мастурбировавшего самца, не выражали абсолютно ничего.

Буснер нежно погладил Саймона по шее и вежливо побарабанил:

— Отметьте «чапп-чапп», люди совершенно не чистят друг друга. Да что там — они, «чапп-чапп» вообще почти друг к другу не прикасаются.

Саймон, осознав сначала, что Буснер ему что-то показал, а потом — что Буснер ему показал, был внезапно впервые поражен мыслью, какой бесконечный потенциал заключен в поэзии, основанной на таком типе общения. Прикасаясь, можно показывать, что прикасаешься; пальцы танцуют — на тебе, для тебя, передают мысли и чувства. Саймон не глядя протянул лапу, нащупал мощное бедро именитого психиатра и настучал:

— Знаете, эти люди кажутся мне весьма «ух-ух-ух» примечательными, я ожидал увидеть нечто совсем иное.

— Ну, полагаю, что люди, выращенные в неволе, значительно отличаются от своих собратьев в дикой природе.

— И чем же именно «хууууу»?…

Отзнака Саймон не получил — раздались громкие звуки, словно кто-то передвигал какие-то металлические предметы, отмыкал засовы, открывал калитки, снимал с замков цепи. Саймон отметил, что если до сих пор люди передвигались с подчеркнутой расслабленностью, как пациенты, которым колют ларгактил, то сейчас, услышав шум, ожили. За исключением ваньки-встаньки неопределенного пола, все повскакали на задние лапы и двинулись своей странной походкой к двери в левой стене вольера.