Обезьяны и солидарность - [22]
— Кстати, хороший вопрос, — сказала я. — Должны ли мы прекращать свои невинные забавы, если кто-то от них непристойно кайфует. Может ли это стать чем-то вроде морального долга?
— То есть хороший человек может смотреть, а нехороший — нет?
— Не знаю. Ну, я попытаюсь представить… Например, я наслаждаюсь едой. И вдруг замечаю, что за этим с похабной ухмылкой наблюдает какой-то тип, о котором мне известно, что он исключительный мерзавец. Тогда бы я, наверное, перестала есть. Но в то же время, если бы я, например, играла на скрипке — если бы умела — тогда я, пожалуй, не прекратила бы играть, если бы меня заслушался извращенец. Хотя не знаю. Но если продолжить рассуждения, то, честно говоря, меня очень нервировало, уже с детства, когда какому-либо отвратному типу нравилась та же музыка или та же книга, что и мне. Тебя подобное не злит?
Дарио не спускал сосредоточенного взгляда с берега пруда.
— Не знаю. Зависит от многого, — ответил он, мне показалось, что он не очень-то прислушивался к моему продолжительному монологу. Выудил из рюкзака фотоаппарат и мотнул головой в сторону уток: «Погляди на них».
Официантка в белой блузке принесла счет. Дарио не поинтересовался, я поинтересовалась и оплатила. Нетерпеливо наблюдая, как Дарио глазел на уток, подобрала с его тарелки две оставшиеся оливки.
— Послушай.
— Да?
— Ты всего лишь стеснялся строителей или немного гордился собой?
— Что? Не знаю. Я просто соблюдал вежливость.
— Ах вот как.
Дарио принялся щелкать фотоаппаратом. На свет появились десятки утиных снимков. Но здесь водились и другие птицы. Недалеко от кафе был установлен стенд с фотографиями и названиями всех пернатых обитателей этого парка. Дарио подошел к стенду и тоже его сфотографировал.
Помешивая в кофейной чашке, я молча наблюдала за людьми. Вежливость всегда являлась весомым аргументом, мы сражались за то, на чьей стороне она окажется. Дарио, тихо радуясь, фотографировал птиц, не удосуживаясь поиском темы для разговора.
Вечером Дарио уехал домой. Я осталась обозревать окрестности. По правде говоря, я сама не знала, что имею в виду под этим обозрением. Или что надеюсь обнаружить. Я проводила Дарио до экспресса, следующего в аэропорт, и, купив однодневный билет, стала кататься по городу. К вечеру на меня напала меланхолия, и я уже в «дцатый» раз поняла, что путешествовать в одиночку нет смысла. Решив подкрепиться в китайской кухне, заказала кучу наименований, играя при этом мыслью: а что было бы, если бы я принялась целенаправленно извращенным взглядом пялиться на блюда других клиентов и процесс их поглощения? Сделал бы мне официант замечание и через какое время? Входит ли такое действо как «сверление глазами» в категорию нарушения покоя других клиентов? Взгляд же ни к чему не прикасается, даже не создает физических колебаний воздуха. Я не стала никого пристально разглядывать, заплатила и доковыляла до отеля. Слушала доносящиеся из окна птичьи голоса, листала купленные в путешествии книги и до часу ночи размышляла о том, следует ли мне поддаться искушению и снова выйти из номера. С улицы то и дело доносились дробная поступь и взрывы смеха.
На следующее утро пошел дождь. После завтрака я вернулась в свой номер и, поглядывая на строителей за окном, стала заваривать чай. Поставив чашку на уродливый зеленый столик подле кровати, легла и снова принялась листать купленные книги. Зачиталась одной из них и внезапно, словно меня потревожили, поднялась с постели и подошла к окну. Строители глазели на меня. Да, глазели. В особенности один. И это не был обычный перекур. Хотя, когда я посмотрела на них, он отвел глаза в сторону и сделал вид, будто разговаривает с другими. А второй, с густыми бровями, продолжал пялиться. Чего ты вылупился? А?
Мне не хотелось демонстрировать им, как я тут еще полдня валяюсь и читаю. Может, просто листаю, прочитываю пару десятков страниц отсюда, десяток оттуда, потом немного из третьей книги, а затем, возможно, еще пару десятков из первой. Или четвертой-пятой. Если строитель увидит, как я читаю, он же примется делать для себя какие-то выводы. Да-а, он еще решит, будто понимает, что я за человек, каким образом я размышляю. И какие у меня могут быть склонности. Разумеется, я понимала, что думать так абсурдно. Но я больше не желала, чтобы они обо мне хоть что-нибудь узнали. Я задернула безобразные шторы. Всё. Теперь вы больше не знаете, читаю я здесь или нет. И здесь ли я вообще.
Комната стала коричнево-красной, сумрачной. Я зажгла свет, кинулась на кровать и снова занялась стопкой книг. За окном цвели розы и буйствовало роскошное дождливое лето, которое однажды должно было закончиться.
САХАР
— Ты с сахаром?
— Да.
— Я-то обычно кладу мед.
— Мед портит вкус.
— Ничего он не портит. Мне нравится.
— Ты так не чувствуешь вкус кофе. Он меняется.
— Пусть меняется.
— А еще хочешь называться гурманкой.
— Я когда-нибудь так говорила? Я ем всё, почти. И очень даже толерантна, бери пример.
— Чтобы по твоему примеру отравиться моллюсками?
Дарио поскреб последний слой сахара, прилипший к донышку сахарницы. Много не наскреб.
— Сахар закончился.
Книгу составили два автобиографических романа Владимира Набокова, написанные в Берлине под псевдонимом В. Сирин: «Машенька» (1926) и «Подвиг» (1931). Молодой эмигрант Лев Ганин в немецком пансионе заново переживает историю своей первой любви, оборванную революцией. Сила творческой памяти позволяет ему преодолеть физическую разлуку с Машенькой (прототипом которой стала возлюбленная Набокова Валентина Шульгина), воссозданные его воображением картины дореволюционной России оказываются значительнее и ярче окружающих его декораций настоящего. В «Подвиге» тема возвращения домой, в Россию, подхватывается в ином ключе.
Страшная, исполненная мистики история убийцы… Но зла не бывает без добра. И даже во тьме обитает свет. Содержит нецензурную брань.
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
История дружбы и взросления четырех мальчишек развивается на фоне необъятных просторов, окружающих Орхидеевый остров в Тихом океане. Тысячи лет люди тао сохраняли традиционный уклад жизни, относясь с почтением к морским обитателям. При этом они питали особое благоговение к своему тотему – летучей рыбе. Но в конце XX века новое поколение сталкивается с выбором: перенимать ли современный образ жизни этнически и культурно чуждого им населения Тайваня или оставаться на Орхидеевом острове и жить согласно обычаям предков. Дебютный роман Сьямана Рапонгана «Черные крылья» – один из самых ярких и самобытных романов взросления в прозе на китайском языке.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
Новые приключения сказочных героев потешны, они ведут себя с выкрутасами, но наряду со старыми знакомцами возникают вовсе кивиряхковские современные персонажи и их дела… Андрус Кивиряхк по-прежнему мастер стиля простых, но многозначных предложений и без излишнего мудрствования.Хейли Сибритс, критик.
Сборник «Копенгага» — это галерея портретов. Русский художник, который никак не может приступить к работе над своими картинами; музыкант-гомосексуалист играет в барах и пьет до невменяемости; старый священник, одержимый религиозным проектом; беженцы, хиппи, маргиналы… Каждый из них заперт в комнате своего отдельного одиночества. Невероятные проделки героев новелл можно сравнить с шалостями детей, которых бросили, толком не объяснив зачем дана жизнь; и чем абсурдней их поступки, тем явственней опустошительное отчаяние, которое толкает их на это.Как и роман «Путешествие Ханумана на Лолланд», сборник написан в жанре псевдоавтобиографии и связан с романом не только сквозными персонажами — Хануман, Непалино, Михаил Потапов, но и мотивом нелегального проживания, который в романе «Зола» обретает поэтико-метафизическое значение.«…вселенная создается ежесекундно, рождается здесь и сейчас, и никогда не умирает; бесконечность воссоздает себя волевым усилием, обращая мгновение бытия в вечность.
Тоомас Винт (1944) — известный эстонский художник и не менее известный писатель.В литературе Т. Винт заявил о себе в 1970 году как новеллист.Раннее творчество Винта характеризуют ключевые слова: игра, переплетение ирреального с реальностью, одиночество, душевные противоречия, эротика. Ирония густо замешана на лирике.На сегодняшний день Тоомас Винт — автор множества постмодернистских романов и сборников короткой прозы, и каждая его книга предлагает эпохе подходящую ей метафору.Неоднократный обладатель премии им.