Обезьяна зимой - [2]

Это были картины того дня, когда жизнь его круто повернулась, когда война, на самом своем исходе, взяв его за горло, заставила сделать решительный шаг. Уже давно, с тех пор как Сюзанна стала отворачиваться от него в постели, он холостыми ночами мечтал об этой войне — издалека, лихо размалеванная, она казалась молоденькой красоткой. Но война долго обходила его стороной. И вот, наконец, она пришла — прогнившая до костей карга — и стала за ним увиваться, заигрывать, дразнить импотентом. Можно сколько угодно уговаривать себя, что это не мы выбираем шлюх, а они сами нас находят, жить от этого не легче. На другой день после высадки союзников немцы приказали всем жителям Тигревиля оставить город. Гостиницу «Стелла», которая с начала оккупации превратилась в кабаре, тут же, не спросив Альбера, переоборудовали в блокгауз. Для такого бузотера, как он, просидеть четыре года, не смея открыть рта, и так было нелегко, а уж этот последний удар совсем его доконал. Жена, с двумя чемоданами и документами, отправилась в Лизье, а он остался один, на границе огромной запретной зоны, в самом пекле. С утра до вечера Кантен нетвердым шагом бродил между руинами домов, нахлобучив на голову вместо каски колониальный шлем; изредка, наорав на часовых, своих недавних клиентов, как на поварят, он наведывался в собственную гостиницу. Вольным бродягой встречал он закат и устраивался спать на какой-нибудь опустевшей ферме; узелок с серебром, которое он решил сберечь во что бы то ни стало, всегда лежал под боком. Сиротливые, заросшие травой поля пережидали темень. Ждать приходилось недолго. Ночи скромно сжимались, уступая место историческим дням. И вот уже заря закидывала свои сети в сонное царство. Альбер, растянувшись в люцерне, мысленно перебирал запутавшуюся в петлях добычу: вот еще тепленькие любовники, вполне съедобные, если аккуратно вырезать сердца; вот пьяницы, насквозь пропитанные пряным маринадом, сгодятся на отбивные; вот холостяки, выуженные из серых простынок, от которых впору расплакаться прачкам. Гроздья утопленников, почти таких же реальных, как те, что выносило и раскладывало на берегу море, всплывали на поверхность его памяти, и он встречал их позабытыми любезными словами. Человек — терпеливый, неспешный ловец. Впервые после демобилизации он снова, как в Китае, спал под открытым небом.

Но в ту ночь, 13 июля 1944 года, Тигревиль, такую ничтожную цель, накрыло артиллерийским огнем. Виллы, куда солнечный свет не проникал со времен императрицы Евгении, скидывали крыши, как кукольные домики, и озарялись ночным солнцем; на горизонте рыбьим плавником торчала расколотая надвое колокольня; ветхое казино ходило ходуном. Скалистый берег утопал в клубах сернистого дыма, и Кантен понял, что гостиница, к которой он навечно прикован, того и гляди рухнет и, значит, оборвется нить дней, наполненных тоской и назойливым гулом. Запертая в клетку птица будущего встрепенулась и громко запела. Шальная мысль о разводе обожгла мозг. Хотя ремесло обязывало держать двери дома открытыми, его давно подмывало собрать вещички да хлопнуть этими самыми дверями, но не хватало духу и жестокости, и вот артобстрел решает все за него. Какие-то люди убивают там друг друга ради того, чтобы его судьба распрямилась. Горбатая старуха война обернулась-таки доброй феей, которая не взмахами волшебной палочки, так пушечными выстрелами превращала тыквы в кареты и танки. Прекрасная птица будущего заливалась радостными трелями.

И все же Кантена как-то не слишком тянуло срываться неизвестно куда с насиженного места. Жажда приключений, похвальная для юноши, в солидном человеке просто смешна, да и слишком мучительна перспектива изо дня в день выслушивать обвинительные речи собственной совести, от которой никуда не денешься. В молодости он получил от Республики свою долю острых ощущений: тропики, саке, экзотические женщины. Все это прекрасно. Но если человеку нужна помощь британских ВВС и Люфтваффе, чтобы сбросить тридцатилетние оковы, значит, он создан для них. Часа в три ночи ему представилась Сюзанна, бездомная, сидящая на чемоданах на каком-нибудь монастырском дворе или стоящая в очереди за бесплатным супом… Скитаться по дорогам вместе с ней, невинной душой, — ужасно! Но ход событий, похоже, не считался с его волей, а ему нечем было откупиться, разве что принести в жертву свое убежище, свои буйные, ухабистые, пьяные угодья, свое царство. И, ни секунды не колеблясь, он поставил его на кон: «Если я вернусь в гостиницу, если Сюзанна снова будет зажигать по вечерам нашу вывеску, символ нашей жизни, и если кто-нибудь, как бывало, забредет на этот огонек и спросит у меня ключ от номера, клянусь, что никогда больше не прикоснусь к бутылке!» Зарок пьяницы был скреплен именем Господа Бога, которое потонуло в грохоте бомбежки, а Кантен, накрыв голову узлом, со смятенной душой вслушивался в дребезжащее металлическое биение пульса чайных ложечек у самого своего уха.

Вскоре окопные бои выгнали его на открытую дорогу, и тогда он твердо решил не отступать больше ни на шаг под натиском враждебной стихии, которая отдаляет его от дома. Воспользовавшись затишьем, он встал на обочине и вытянул руку, чтобы остановить попутную машину — за последние годы он привык к такому способу передвижения. Транспорт не заставил себя ждать — на этот раз его подобрал английский бронетранспортер. Вернувшись в Тигревиль вместе с экипажем, Кантен прослыл освободителем. Ну а сам он, едва завидев отвоеванную у судьбы обитель, уже знал, что это его тюрьма. Снова торговаться с Богом было не с руки; связанный клятвой освободитель попал в плен.