Обет молчания - [6]

Эта камера, три на четыре, была для нее домом. Здесь в течение двенадцати часов, с восьми вечера до восьми утра, ее держали под замком. Здесь она работала, слушала радио, спала, плакала, пила кофе, грустила. Здесь она предавалась мечтам, строила планы, читала. Или впадала в апатию.

Многие, попав сюда, падали духом, переставали следить за своей внешностью, заботиться об одежде, постепенно теряя человеческий облик, и вставали с кровати только тогда, когда их заставляли это сделать, питая ко всему, что их окружает, угрюмую злобу.

Кейт понимала, что такое поведение было одной из немногих доступных им форм протеста. Охранники обращались с ними, как с глупыми детьми. От них ожидали безропотного подчинения. Никто не считался с их чувством собственного достоинства: конвойные, у которых молоко на губах не обсохло, называли их девочками. Их судьбы вершились посторонними людьми. Их отстранили от участия в собственной жизни, оградили от реальности.

Но дальше всех от реальности пребывала Кейт. Из двадцати шести лет своей жизни четырнадцать она провела в местах лишения свободы. Почти половину жизни, начав отсчет с того мартовского дня, когда судья, зачитав приговор в душной комнате для судебных заседаний суда Сент-Олбанс, сказал: «Уведите».

Она была растоптана, истерзана морально и физически, лишена права считаться нормальным человеком. Покинутая всеми, никому не нужная, она попала на самое дно общества. Помимо свободы ей пришлось отдать слишком много: наивность, смех, любовь. Каждая частичка ее была пропитана тюрьмой. Эти годы были вычеркнуты из ее жизни. С этим ничего не поделаешь. Безвозвратно ушла ее юность. Она не представляла, как надлежит вести себя с мужчиной, если он не тюремный надзиратель. Ее и без того немногочисленные родственники не поддерживали с ней отношений. Одна только бабушка приезжала навестить ее, пока позволяло здоровье. За несколько месяцев до кончины, когда ее состояние ухудшилось, поездки прекратились.

До и долгое время после судебного разбирательства Кейт вновь и вновь во всех подробностях прокручивала события самого страшного дня своей жизни. Она могла отвести беду, все могло сложиться иначе. Эта мысль неотвязно возвращалась к ней. Она придумывала различные ходы сценария к этому фильму, где ей досталась главная роль. И лишь изменить концовку ей было не под силу.

И потянулись длинной вереницей безрадостные дни, потом месяцы, за ними годы. Она уже не была тем испуганным ребенком, посаженным в полицейский фургон, вокруг которого бесновалась задыхающаяся от ненависти толпа. Страшно вспомнить — люди бежали вслед, кричали, стучали кулаками по металлической обшивке.

Конечно, не все здесь было так уж плохо. Ну взять хоть бесконечные беседы с психоаналитиками, психиатрами и администрацией колонии о том, почему она здесь и каким человеком, они надеются, она покинет эти стены. И она была не против измениться, ее не нужно было убеждать в необходимости этого. Очень немногие люди относятся к себе с такой строгостью и ответственностью. Оттого она рано повзрослела.

Тюрьма научила ее выносливости, научила уживаться с самыми отъявленными преступницами. Здесь, в Холлоуэй, имелась своя компания выдающихся личностей. Семнадцать женщин, приговоренных к пожизненному заключению. Джейн, одна из них, задушила во сне своего любовника. Она сделала это голыми руками, и они были сплошь покрыты татуировкой, словно этот узор мог изгладить из памяти то, что эти руки однажды явились опасным орудием убийства. Изо дня в день, из месяца в месяц она с маниакальным упорством прокалывала кожу ладоней и пальцев иголкой, смоченной в чернилах, нанося миллионы крошечных стежков, пока на руках совсем не осталось свободного места.

Или Нита, отбывающая десятилетний срок за нападение при отягчающих обстоятельствах. На следующий день после приезда Кейт в Холлоуэй, она чуть не снесла башку надзирателю обломком кирпича, спрятанным в носок.

В тюрьме Кейт имела возможность учиться. Здесь она осваивала университетский курс психологии. Большинство ее книг было уничтожено огнем, а в новых не было ее пометок, и это значительно осложняло ее задачу. Но о том, чтобы бросить учебу, не могло быть и речи. Так она была не только осужденной, но еще и студенткой.

Ей очень хотелось ощущать себя студенткой. В Кокхэм-Вуд она стала носить все черное: объемные черные свитера поверх черных обтягивающих брюк, черные ботинки. Согласно тюремным правилам носить форму полагалось только персоналу, заключенным было разрешено иметь обычную одежду.

Каждую из своих камер Кейт старалась приспособить для учебы, сделать похожей на класс, каким она себе его представляла. Кругом — на столе, на полу — лежали стопки книг по психологии. Ее личные вещи, которые она так долго собирала и так бережно хранила: два розовых плюшевых поросенка, мышонок в клетчатых штанах, фигурка Будды, бабушкина лампа, кассеты с Doors и Led Zeppelin, постеры — все сгорело. На средства тюремного фонда Кейт купили плеер. Кто-то из спортивных тренеров подарил ей термос с наклейками серфингового клуба Рона Джона на Кокосовом пляже во Флориде, и теперь она могла заваривать чай или кофе у себя в камере. Но это не могло восполнить ее потерю. Если бы у нее были открытки, она оклеила бы ими стену, многие так делали, но она находилась в тюрьме слишком долго. У нее не было друзей по ту сторону тюремных ворот.