О женщинах и соли - [59]

Марио говорит, некоторые врачи даже не пытаются ломать комедию, а сразу спрашивают: Чего ты хочешь? Сколько? Аптеки на выезде за пуленепробиваемым стеклом. Медперсонал, который носят при себе пушки. Автостоянки, забитые номерными знаками других штатов: Кентукки, Вирджиния, Мэн. Оксиконтин-драйв, Оксиконтин-экспресс. Пациенты, шрамы от абсцессов, нервные постукивания ног, они иногда выстраиваются в очередь прямо на улице, у некоторых уже вовсю хлюпают носы и слезятся глаза, и им не терпится — нет, им не можется — поскорее отсрочить болезнь. Врачи едва смотрят в их сторону, врачи с толстыми золотыми часами. Такие непохожие на моего отца, тоже врача, моего импозантного, чистенького отца. Деньги тут сумасшедшие, говорит Марио. Мне бы только дорваться до куска пирога побольше, говорит он.

Мама разрезает свой сэндвич ножом и вилкой. Она выглядит так неуместно среди брошенных грязных подносов, очередей из мужчин в майках-алкоголичках и женщин в эластичных брюках, служащих в накрахмаленных белых рубашках и сетках для волос, стоящих на выдаче кафесито на вынос.

Мама прожевывает и глотает. Она проводит языком по зубам, нервная привычка. Та, которую я терпеть не могу. Ее губы — это мои губы, пухлые от природы, слегка кривящиеся в улыбке. Нам всегда говорили, что наши улыбки выглядят неестественными. Но даже когда мы надрываем животы от искреннего смеха — все равно эта кривая улыбка.

Как твои дела? спрашивает она. На ее руках вены. Интересно, думаю, мои руки тоже будут так выглядеть? Замечу ли я, как они меняются, или просто проснусь однажды, недоумевая, когда эта зеленая сетка проступила на моей коже.

Мне снова хочется плакать, и я даже не знаю почему. Я хочу просить маму, чтобы она отвезла меня домой.

Я хочу рассказать ей об отце, еще раз, но я даже себе не рассказываю о своем отце. Я часто об этом думаю, о том, реально ли прошлое, если мы не переносим его в настоящее. Дерево падает в лесу и все дела.

В норме, говорю я.

Я не знаю, дерево я или тот никто, который не слышит его падения.

Мама смотрит мне в глаза. Проводит языком по зубам.

Увидь меня, думаю я. Хотя бы разочек, увидь меня, мамочка.

Мама открывает рот, как будто хочет что-то сказать, и снова закрывает его. Наконец решается. Твоя кожа выглядит замечательно, говорит мама, и на ее лице я вижу грусть. Но я чувствую только огромное облегчение.

Марио должен был достать рецепт на Лортаб, но врача не оказалось на месте, а его сменщик был занят. Надо было тиснуть рецептурные бланки, говорит он. Мой кореш из клиники, блядь, тупо продает их. Он так злится. Успокойся, малыш, говорю я. Я хочу угостить его своим коксом, но он отказывается, говорит, я и так на взводе. Знаешь что, говорит он, а давай заценим, из-за чего весь этот провинциальный хайп. Раньше Марио избегал Оксиконтина, потому что (1) он чище и сильнее, а Марио не хочет ни на что жестко подсаживаться, и (2) на нем можно поднять неплохие деньги, а всем известно, что если ты начал употреблять свой товар, то на тебе можно ставить крест. Здесь, во Флориде, окси стоит меньше, но Марио с приятелем все обсудили и решили сгонять в Вирджинию, разузнать обстановку и понять, смогут ли организовать там постоянную точку.

Нахуй все, говорит он. Это же только один раз.

Я протягиваю ему свои пятьдесят долларов чаевых. Давай, как будто я заплатила, говорю я.

В ту ночь мы лежим, обнявшись, и я хочу одновременно умереть, смеяться.

Вентилятор над нами жужжит, и я наблюдаю за комаром, сидящим на краю его лопасти. Как ему удается оставаться таким неподвижным, когда все вокруг вращается? думаю я, но просыпаюсь с укусами по всему телу.

Мать приглашает меня в «Версаль»[94] на воскресную «тамаль эн касуэла»[95]. Трудно поверить, но мы с ней встречаемся уже третьи выходные подряд. Она знает, что «тамаль эн касуэла» — мое любимое блюдо. Мне не нравится в «Версале», не нравится сочетание толпы туристов, заказывающих «желтый рис с фасолью, спасибо», и душных кубинских американцев старой гвардии. Но «тамаль эн касуэла». Я готова отдать душу за эту соленую кашу из кукурузы, сала, свинины, обжигающую мне язык. Мы заканчиваем трапезу кортадито[96], и мама накрывает мою руку своей. Ей так неловко демонстрировать свои чувства, но в один момент она вдруг не выдерживает, и тогда уже не выдерживаю я и спешу снова выправить свою маску. Мы повторяем этот танец снова и снова, и это даже хуже, чем просто не разговаривать.

Я знаю, что чем-то подвела тебя, говорит она. И я бы очень хотела понять, чем именно. Я хочу знать, где я тебя подвела, чтобы как-то наладить то, что поломалось между нами.

Я не могу смотреть на нее. Я не могу оторвать взгляд от кофе, от пенки, растворяющейся в миниатюрной чашке. Скажи ей, думаю я, скажи ей.

Но чем это поможет? Разве что еще сильнее расширит пропасть между нами. Мы и так уже два континента; трудно даже представить, что между нами возможно перекинуть мост. Я хочу раствориться в чашке, хочу раствориться на языке, стать сахаром, а не этой горькой, водянистой субстанцией в форме Девушки.

Проще всего зайти еще дальше назад, отогнать прошлое прошлым. Я снова спрашиваю о Кубе.