О женщинах и соли - [60]
Мама вздыхает.
Нечего тут говорить, отвечает она. Скажу одно: я была небогата, не то что другие кубинцы, которые приезжали в то время.
Это больше, чем все, что она говорила мне раньше.
И как же ты выжила? спрашиваю я, но на самом деле имею в виду, как я выйду из этих безвкусных позолоченных дверей в разинутую мокрую пасть жаркого дня в Майами и выживу, и на следующий день как я выживу, и на следующий день как я выживу, и когда я перестану чувствовать себя такой усталой от этого бесконечного выживания?
Мама смеется. Твой отец, говорит она. Так и выжила. Теперь ты понимаешь, почему мне было так трудно сказать нет этому человеку во все наши совместно прожитые годы?
Увидь меня, увидь меня, думаю я. Хотя бы на одну эту секундочку увидь меня. Я тону, я кричу: Скажи мне, как жить, мама. Я окунаю палец в чашку, и она озадаченно смотрит, как я кладу его в рот.
Я хочу поехать, говорю я. На Кубу.
Мама сардонически смеется. Она закатывает глаза. Я очень рада, говорит мама. Я очень рада, что у тебя все хорошо. Точнее, мне кажется, что у тебя все хорошо. У тебя все хорошо?
Я киваю. Я чувствую, как кристаллики сахара растворяются у меня на языке. Так сладко. Я провожу языком по зубам.
В будни женщина по-прежнему приходит одна. Но теперь я замечаю то, чего не замечала раньше. У нее глаза в красных капиллярах, как у моего отца, когда я видела его в последний раз, много месяцев назад. Цирроз превратил его в сплошной кровеносный сосуд, раздул его как шар. Но эта женщина не шар, она не кровеносный сосуд, хотя ее руки дрожат каждый раз, когда она берет в руки туфлю и внимательно рассматривает.
Я наблюдаю за ней со своего прилавка прямо напротив обувного. Она взяла за правило всегда подходить к моему прилавку, даже когда не собирается ничего покупать. Но она забывчивая и часто покупает тот же продукт, который купила накануне, или возвращает то, что у нее уже есть. Она так часто просит прощения, что я начинаю звать ее про себя миссис Простите.
Я вижу ее в сезон отпусков, после того, как Марио теряет работу. Я вижу ее на неделе, в которую один из врачей клиники замечает Марио, когда тот сует таблетки себе в ботинок. Всю неделю Марио ходит по квартире, орет и кидается вещами. Он знает, что его не посадят, потому что власти взялись за эти клиники всерьез, ходят с проверками и все такое, чистая политика, говорит Марио, и для это меня пустой звук, но для него — гарантия, что его не посадят, потому что в клинике не вызовут полицию.
И все же. Теперь он станет пациентом, и ему придется платить за таблетки и рецепты, так же, как и всем остальным. Чистой прибыли станет меньше. Я прошу у мамы еще денег, хочу, чтобы мы сделали вклад, мама спрашивает, на что деньги, и я говорю, на новую одежду для работы. А Марио говорю, что мама даст денег, думая, что ему теперь будет немного легче, потому что одной проблемой станет меньше, что это единственное, чем я могу помочь, и это действительно помогает, правда, несильно.
Он обнимает меня и говорит, что я — лучшее, что когда-либо случалось в его жизни, и мне так трудно разомкнуть это теплое одеколонное объятие, такое нужное мне, такое желанное.
А женщина: она возвращается с мужем, они выбирают обувь, и она не подходит к моему прилавку. Она просто проходит мимо, и мы смотрим друг другу в глаза. Мы вдвоем одновременно улыбаемся.
Я не знаю, когда «двадцатки» становятся «сороковушками». Почти не замечаю, когда «сороковушки» становятся «восьмидесятками». Я помню первую. Бледно-розовая на моей ладони, как балетная пачка, которую я надевала на танцевальное выступление во втором классе. Как дома в моем районе, как баночный сок гуавы, или как сумерки, когда небо доедает солнце, и дороги встают, и я добираюсь до дома только тогда, когда розовый уже сменился красным, а красный сменился черным.
Первая: Марио положил таблетку в рот, и оболочка размякла, стала как желе. Он счистил ее с таблетки своей белой рубашкой. Мы вечно ходили по дому с пасхально-бледными мазками на одежде: розовыми, оранжевыми, зелеными. Что-то есть такое детское в этой жизни, в нашей жизни.
Марио поиграл с таблеткой. Натер ее: взял хомут для шланга, который украл из автосалона, и использовал его вместо терки. Окси превратился в пыль. Марио раскатал дорожку. Нюхать я умела — решила, что принципиально окси не будет отличаться от кокса — но он отличался, отличался текстурой, отличался вкусом на задней стенке горла. Марио велел мне не запрокидывать голову. А потом: я превратилась в пыль. Я сидела на берегу океана, завернутая в ворох полотенец, я ныряла в облака сахарной ваты, я умывалась теплым дождем, я держала Марио за руку, мягкую и скользкую, может, бархатную, может, как кленовый сироп. Нет, гостевая ванная. Я объясню.
Воспоминание: ураган Эндрю, 1992 год. Мы укрылись в единственном помещении без окон, в гостевой ванной холла. Не думаю, что когда-либо еще я оказывалась в таком тесном пространстве с родителями. Это было еще до того, как отцовский алкоголизм стал совсем плох, до того, как моя мать начала утрачивать себя, слой за слоем, пока в конце концов от ее эмоций не осталась только невесомая луковая шелуха.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.
Семейная трагедия, история несбывшейся любви и исповедь об утраченной юности и надеждах. Словно потерянный рай, Бумажный дворец пленит, не оставляя в покое. Бумажный дворец – место, которое помнит все ее секреты. Здесь она когда-то познала счастье. И здесь, она утратила его навсегда. Элла возвращается туда снова и снова, ведь близ этих прудов и тенистых троп она потеряла то, что, казалось, уже не вернуть. Но один день изменит все. Привычная жизнь рухнет, а на смену ей придет неизвестность – пугающая и манящая, обещающая жизнь, которую она так долго не решалась прожить… Осталось сделать только один шаг навстречу.