О женщинах и соли - [44]

, — думаю я, представляя Эль-Алемана, отступающего на дальний план, представляя моего мужа. Гадая, придется ли мне посылать Ронни деньги из Майами. Наверное, иначе с чего бы ему соглашаться на развод. Зная правду, хотя и не подпускаю себя к ней: скорее всего, я никогда не уеду из страны и не уйду от Ронни. Но мне нужна фантазия. Мне нужны придуманные планы. Auf Wiedersehen, Германия. Adiós.

— А может, заскочим в Санта-Мария-дель-Мар на несколько часов, а потом — в гости к бабушке Долорес? — говорю я.

Она улыбается и берет меня за руку.

— Пляж есть пляж, верно?

Я чувствую дрожь возбуждения, экзальтации, которую испытывала прошлой ночью, когда мужчина подо мной содрогался в конвульсиях и выкрикивал мое имя так, словно боготворил меня. Остальное несложно.

Джанетт предлагает Рейнальдо такую сумму, какой он не зарабатывает и за несколько месяцев — пятьдесят или шестьдесят американских долларов. Заодно мы обещаем налить ему полный бак бензина. Я не помню адрес пляжного домика, но Рейнальдо знает, как добраться до Санта-Мария-дель-Мар, а я хорошо знакома с районом. Я нервничаю, но говорю Эль-Алеману, что служба проката направила сюда человека. Это не ложь, и мне от этого легче. Я говорю ему, что мы с Джанетт идем искать туалеты, и нам нужны наши вещи, чтобы освежиться. Он говорит, что мы напрашиваемся на неприятности, и я не знаю, что он имеет в виду — убийство, изнасилование или что-то другое. Я не остаюсь, чтобы это выяснить.

Мы с Рейнальдо и Джанетт сворачиваем за угол кафешки, и я оглядываюсь на арендованную машину, большую и красную посреди бесплодного поля, как миниатюрный амбар из любого американского фильма. Я вижу Эль-Алемана, который прячет глаза от солнца и кажется ужасно маленьким. Мы бежим. Мы бежим к дому Рейнальдо, который находится в двух кварталах отсюда, и садимся в его машину. А потом ветер снова бьет мне в лицо, и весь остров кажется смутным пятном.

9. Такие люди

Джанетт

Камагуэй, 2015

Мы сидим в креслах-качалках у открытой входной двери, выходящей в поле кустов гуавы, когда в дом приходит мужчина. Бабушка представляет его нам как соседа; он говорит, что услышал, мол, к ней приехала гостья из Штатов. Он моего возраста, черный. Бабушка щурит глаза, когда он говорит, но я не могу прочитать ее ответ. Майделис не проявляет к гостю видимого интереса. Она гасит сигарету без фильтра, такие как раз выдают в бодеге, и уходит на кухню, не сказав ему ни слова. На мужчине красные узкие джинсы и красно-белая рубашка поло. На подстриженной под машинку голове выбрито что-то вроде ирокеза. Я следую за Майделис на кухню, чтобы принести гостю пиво, потому что так вроде бы принято.

— Репартеро, — говорит она. Майделис устраивается за маленьким столиком возле допотопной кухонной плиты и достает еще одну сигарету. Жадно присасывается к ней и выпускает думок тонкими струйками, и мне интересно, куда девается остальной дым, неужели просто остается у нее внутри?

— Ты разве не видишь, как он одет? А его сережка с фальшивым брюликом? — говорит она.

— Репартеро? — переспрашиваю я, и она вздыхает.

Я на Кубе всего неделю, но чувствую, что она уже от меня устала. Она целыми днями водила меня по Гаване, отвечала на мои вопросы, как мать, которая объясняет ребенку основные законы мироздания. Она привезла меня в этот крошечный поселок в Камагуэе, в campo[74], чтобы я могла встретиться со своей бабушкой, но у меня такое чувство, что она не очень хочет здесь находиться. Она не хочет говорить ни о чем, только о Штатах и о том, как там живется. Я не говорю ей, что приехала на Кубу потому, что там у меня ничего не осталось. Я худший амбассадор всего, что там.

— Репартеро — ну, это такой человек, — объясняет Майделис. — Они одеваются как звезды реггетона. Они просто позёры, если ты меня понимаешь. Говорят неграмотно.

Я не понимаю, но она перечисляет разны типы людей, которых можно встретить на Кубе: фрики, эмо, микки, репы. Она перечисляет, что они носят, какую музыку слушают и где тусуются, и я понимаю, что все страны разные, но все они похожи. И в каждой есть свои «столы в столовке». Я открываю огромный ледник, пробираются мимо кусков сапоты и папайи, сыра, завернутого в мокрую марлю, пока моя рука не натыкается на холодный «Кристаль». Я чувствую, что Майделис хочет сказать больше, но я оставляю ее на кухне, потому что гость вызывает у меня любопытство. Он вызывает у меня большее любопытство, чем «типы людей».

Когда я протягиваю ему пиво, бабушка ерзает в кресле и устраивается удобнее. Мужчина мне улыбается, а бабушка нет, хотя без неприязни.

— У меня есть лошади, — говорит мне мужчина. Он сказал, его зовут Йосмани. — Две.

Он произносит это с вопросительной интонацией, и оба, мужчина и бабушка, смотрят на меня, как будто ждут ответа.

— Лошади? — повторяю я. Солнце клонится к закату, и комары разошлись вовсю. Я прихлопываю одного у себя на бедре, и его крошечный трупик прилипает к моей коже.

— Хочешь покататься верхом? — спрашивает Йосмани. Что-то в его улыбке напоминает мне о Марио, и я чувствую знакомую боль в животе, знакомую тягу.

— Нет, — отвечает за меня бабушка. — Темно уже. Не хочет она кататься.