О сильных мира того - [14]

В то время финансы России были в плохом положении, и русский рубль очень низко пал.

Я придумал на свой бенефис новую шутку, которая, мне казалось, расшевелит публику.

Но для нее мне прежде всего пришлось сговориться с артистами, стоявшими в униформе[3].

Я бросил на арену серебряный рубль и сказал:

— Чушка, подними его.

А так как я свинью не учил поднимать рубль, то она, понятно, не обратила на него никакого внимания.

Артисты, предупрежденные мною заранее, стали смеяться:

— Как же это ваша свинья не может поднять рубль?

— Что же вы хотите от свиньи? — возразил я, когда министр финансов Вышнеградский его не может поднять!

На следующий день я получил предложение от градоначальника в 24 часа выехать из Петербурга.

Несмотря на хлопоты и просьбы таких лиц, как, например, артистки Неметти, за которой усиленно ухаживал сам Грессер, — я должен был уехать.

Моя первая жена была в то время в последнем периоде беременности и, боясь остаться одна в Петербурге, а еще больше боясь ехать со мною неведомо куда, сама отправилась просить Грессера об изменении его приговора.

Ее встретил в градоначальстве чиновник особых поручений Грессера Лебедев, который сказал:

— В вашей просьбе допустить вас к Грессеру я вам отказать не могу, но я должен заявить вам, что как только Грессер услышит от вас фамилию вашего мужа, он тотчас же прекратит с вами всякий разговор.

Жена это хорошо запомнила и по своей молодости и наивности решила:

— Прежде буду просить, а потом скажу за кого.

И вот она в приемной у Грессера. Кругом тьма просителей… Грессер обходит ряды страстно ожидающих его людей и, беря из рук их прошения, громко говорит:

— Что вам угодно? А вам? А вам?

— Что вам угодно, сударыня? — обратился он, наконец, и к моей жене.

Дрожащим голосом она отвечает:

— Умоляю вас, ваше превосходительство, простите моего мужа, он больше никогда не будет ничего говорить, это его научили…

— Фамилия вашего мужа, сударыня?

Жена, помня слова полковника, поспешно заговорила:

— Ради бога, пожалейте меня… мы не можем ехать, ваше…

— Фамилию вашего мужа, сударыня! — громко закричал Грессер, видимо догадавшийся, с кем он имеет дело.

— Ваше превосходительство… — бормотала жена, обливаясь слезами, — я должна родить, я больна…

— Я в этом не виноват, — крикнул Грессер, показывая пальцем на живот несчастной женщины.

После его грубой и пошлой остроты жена, рыдая, ушла.

И мы должны были уехать…

Вот как «его превосходительство», царь и бог Петербурга, отомстил за мою шутку со свиньями.

Фон-Валь

В самой низменной части одной из главных улиц Курска, рядом с фонтаном, стоял временный деревянный, под парусиновой крышей, цирк. Не помню в каком году, в одно летнее утро когда я шел на репетицию, я заметил, что город вдруг точно преобразился.

Мясные лавки имели какой-то праздничный вид; куда девались засаленные передники мясников; они были одеты, что называется, «с иголочки» и подпоясаны белоснежными фартуками, маляры торопливо подмалевывали вывески, дворники чистили тротуары…

Что бы это значило?

Оказалось, что в Курске новый губернатор, — новая метла и город должен был подтянуться.

— Новый губернатор барон фон-Валь очень строгий… — подобострастно, с придыханием говорил полицеймейстер, — у него чтобы все было по струнке, одним словом, — гроза.

Валь был типичным губернатором, «грозой», каких немало встречалось в старой дореволюционной России. Громить и разносить своих подчиненных, — это вошло в привычку у «начальства», особенно в захолустных городах и местечках. Валь умёл это делать особенно.

Он не церемонился в выражениях, особенно, когда имел дело с простым народом или с лавочниками.

Для Валя нужна была декорация, внешний лоск, порядок, чистота улиц. Но скоро новые фартуки заменились старыми и миллиарды мух начинали вновь кружиться над висящими тушами мяса.

В это воскресенье губернатор приказал назначить смотр пожарных машин. К нашему цирку возле фонтана с полудня стали с грохотом подкатывать пожарные паровые машины; к двум часам дня ждали Валя, который хотел убедиться, что городская пожарная команда будет выше выбрасывать воду, чем добровольческая. На последнюю Валь смотрел, насупив брови, как на что-то вольное.

Толпы народа собрались у нашего цирка. Паровые машины начали работать, демонстрируя тушение пожара.

Струя за струей с треском направлялись в небо и падали на землю; вода все ближе и ближе подступала к цирку, образуя ручейки и целые лужи.

Наши балерины в розовых туфельках с визгом бегали по цирку, забирались в уборные. Они промочили ноги и запачкали туфли, которые шили сами всю ночь, усталые после представления.

Уборные все больше и больше наполнялись водой. Наводнением остались довольны только мои свиньи.

Искры от парового насоса прожгли новенькое шапито (парусиновую крышу), для покупки которой директор цирка продал в прошлом году две любимые лошади, и директор был огорчен, но не повесил носа, и решил хоть немного возместить свои убытки: он стал торопиться начать представление, пока публика не разошлась от цирка.

Быстро была составлена программа. Артисты бегом принесли с квартир костюмы и по удару колокола, как в балаганах на раусах