О нас троих - [148]

Он не ответил на мой вопрос, и от неприятного предчувствия меня прошиб холодный пот; у выхода я схватил его за руку:

— Как они отреагировали? Закатили скандал?

— Нет, — сказал Марко, не глядя мне в глаза. Он вышел на улицу, я за ним.

— Как нет? Что же тогда произошло? — Я так настойчиво требовал от него ответа, что прохожие оборачивались нам вслед.

Марко остановился, засунул руки в карманы; он продолжал улыбаться, но улыбка его была адресована не мне.

— Я подписал, вот что произошло, — сказал он.

— Что подписал? — спросил я, соображая как никогда медленно.

— Контракт на фильм. — Марко смотрел мимо меня, на проезжую часть.

— К-к-какой фильм? — пробормотал я, чувствуя, что лицо окаменело, а руки и ноги словно парализовало.

— Их фильм, — сказал Марко. — Мой. В общем, тот, который они продюсируют.

Наши взгляды встретились, мы стояли на залитой матовым желтым светом улице, которая вибрировала от снующих туда-сюда автомобилей и пешеходов; я словно видел всю эту сцену со стороны и рывками отдалялся от нее и от чувств, которые она во мне вызывала.

— Они отреагировали совсем не так, как я думал. — Марко сначала с трудом подбирал слова, но потом его будто прорвало: слова наталкивались друг на друга, как прохожие, которым мы загородили дорогу, так что им приходилось резко останавливаться и брать в сторону.

— Я ждал, что попаду в настоящую мясорубку, что они будут сверкать глазами, скрежетать зубами, демонстрировать всю ту наглость, которую дают только деньги. Но, когда я отказался снимать фильм, они расстроились. Они стояли передо мной, как в воду опущенные, будто команда инженеров перед сверхсложной машиной, которая выходит из строя по непонятным причинам, когда все, казалось, налажено и готово к работе. И мне вдруг стало их жалко.

— Кайманов? — спросил я, почти не слыша собственный голос, с трудом понимая, о чем мы говорим.

— Да. Я вдруг понял, что не могу вот так взять и отправить год работы псу под хвост. Ливио, я подготовился к встрече с врагами, но все оказалось не так просто. Я увидел, что они на самом деле верят в меня и в фильм, на самом деле ценят мое творчество. Да, они типичные американские продюсеры, но они такие, какие есть. Такая у них роль. Фильм все-таки важнее всего.

— А как же наш фильм об Италии? — спросил я. — Наш злой, честный, черно-белый фильм, с Мизией и без всяких продюсеров?

— Мы снимем его потом. После блокбастера, который увидит весь мир. Мы донесем свои идеи до миллионов людей, а не до нескольких тысяч, и это сделает нас сильнее.

Вся сцена выцветала, немела и съеживалась прямо у меня на глазах с пугающей скоростью. Казалось, что передо мной картинка из старого черно-белого телевизора, размытая, плоская, тесная, на которой все планы сливались в один: Марко с его кривой улыбкой, мельтешение прохожих и автомобилей за его спиной и фон из витрин, дверей и окон на другой стороне улицы.

Марко, все больше горячась, говорил, что не может взять и выгнать на улицу своих сотрудников, что развод с Сарой обойдется ему в целое состояние, что нам уже за сорок и глупо вести себя, будто нам все еще двадцать; но его слова доносились до меня издалека и были лишены смысла, еще немного — и я вообще перестал их слышать. Он хотел положить руку мне на плечо, посмотрел на меня, но я уже не понимал, что означает его взгляд; я повернулся и бросился бежать, не чувствуя ног, прочь из старого черно-белого телевизора, подстегиваемый паникой, тоской и невозможностью принять то, что случилось.

6

Тот период в Милане был худшим в моей жизни; я до сих пор с содроганием вспоминаю не покидавшее меня чувство опустошенности. Казалось, небо затянуло тучами и не осталось ни одного просвета, хотя раньше, как бы все ни было плохо и безысходно, я всегда видел хоть клочок голубого неба. Это было не просто разочарование: я перестал на что-либо надеяться.

Был август, и было, как и каждый год, повальное бегство из города, как будто в нем разразилась эпидемия. Моника, моя девушка, оставила письмо на кухонном столе, в котором, поблагодарив за то, что я так и не позвонил ей из Лондона, сообщала, что уезжает с двумя подругами в туристический поселок на остров Форментера. Я расстроился, но не удивился: это показалось мне таким же естественным, как изнуряющая жара, придавливающая меня к земле, или назойливые комары, которые каждый вечер наводняли квартиру. Как и сообщение от Мизии на автоответчике, оставленное именно в те десять минут, когда я от отчаяния вышел на улицу размять ноги; она говорила, что планы изменились и во Флоренцию она не приедет, передавала мне приветы и поцелуи (теплота в ее голосе, ощущение непреодолимого расстояния между нами у меня в душе).

Дети отдыхали в Лигурии вместе с моей бывшей женой и ее другом, адвокатом; когда я позвонил и сказал, что через неделю заберу их и мы тоже поедем куда-нибудь отдыхать, они оба разревелись с самым искренним отчаянием. Я позвонил еще пару раз, но с тем же результатом, и, наконец, Паола сказала, что будет лучше, если в этом году дети останутся с ней, им здесь хорошо и очень весело; я согласился. Мама отдыхала со своим мужем на Сардинии, бабушка умерла, все соседи разъехались; я погрузился в пустоту покинутого города, словно впал в кому. Я ничего не делал, питался шоколадными вафлями, которые держал в холодильнике, и холодным чаем, лежал на полу в гостиной перед телевизором, включенным круглосуточно, и размеренно дышал, а тяжело больная страна дефилировала передо мной со всей своей музыкой, лицами и голосами.