О нас троих - [149]

В сентябре мне стало только еще хуже. Я вернулся к живописи, чтобы хоть как-то хватало на алименты Паоле и собственное существование, но мои картины вызывали у меня отвращение, как и мысль о том, что я участвую в торговле искусством. Моника вернулась, от восторженных рассказов о Форментере мне стало до того тошно, что пропало всякое желание ее видеть, она пыталась перезвонить, но я каждый раз бросал трубку. Милан казался мне на редкость уродливым и враждебным, при виде знакомых улиц и зданий, серых и хмурых, на меня наваливалась невыносимая тоска. Я выходил из дома только в случае крайней необходимости, но на каждом шагу натыкался на какую-нибудь мелочь, которая пробуждала воспоминания о тоскливом детстве, пустой юности, кошмарных годах одиночества и неудовлетворенности, закончившихся только с появлением в моей жизни Марко и Мизии, вместе с которыми я погрузился в мир иллюзий. Иногда я останавливался на полпути и возвращался домой; иногда шел куда глаза глядят, пока не чувствовал, что вот-вот растворюсь в грязном асфальте или в покрытой черной пылью автомобильной дверце.

Мизия позвонила из Флоренции, но не успел я толком обрадоваться, как она сказала, что уезжает в Амстердам — реставрировать одну частную коллекцию. Она уже съездила туда и посмотрела картины, нашла квартиру и школу для детей; она радовалась, что ее ждет такая интересная работа, ей нравился город и хотелось перемен. И еще она рассталась с американцем, их роман быстро сошел на нет, стоило им пожить вместе в Греции. Сказала, что теперь она в таком возрасте, когда ей не хочется меняться, чтобы соответствовать желаниям мужчины; она уже была актрисой для Марко, образцовой домохозяйкой для первого мужа, пастушкой из необуколики для своего козопаса, просвещенной помещицей для Томаса; сейчас она хочет одного — быть самой собой. Она рассказала, как Томас давил на нее, шантажировал, угрожал забрать маленького Макса, и теперь ей совершенно непонятно, как она могла так долго прожить с ним в Аргентине, как столько лет играла совершенно не свою роль, и даже благодарность за спасение от наркотиков этого не объясняет. И как это странно, что только мое появление вырвало ее из этой тюрьмы, и каждый раз, думая об этом, она благодарила судьбу за такого друга, как я. Она написала отцу, матери, сестре и брату: пусть они считают, что ее просто нет в живых, пусть оставят ее в покое и, наконец, займутся своими делами. Написать такое письмо было нелегко, но зато сейчас она чувствует себя совершенно свободной, чего с ней не случалось с четырех лет. И как это трудно — избавиться от того, что связывает тебя по рукам и ногам, но рано или поздно нужно хотя бы попытаться, иначе ты не сделаешь этого никогда. И я обязательно должен приехать к ней в Амстердам: у нее есть комната, где я смогу жить сколько захочется, и там столько всего можно посмотреть, и Ливио с малюткой Максом будут очень рады.

Я ответил, что приеду, не сказав ни слова о Марко, потому что мне не хотелось ее огорчать. Когда я положил трубку, лучше мне не стало: ее оживленный, веселый, независимый, уверенный голос лишний раз напомнил мне, какой пустой, тусклой и однообразной жизнью я живу.

Каждые две недели я заезжал за детьми и забирал их на выходные, но меня не хватало даже на то, чтобы сводить их в кино или на детский спектакль. Все время, отведенное нам, чтобы побыть вместе, они проводили перед телевизором; иногда я пристраивался к ним на диван, хотя они не проявляли особенного дружелюбия, и вместе с ними погружался в состояние транса, глядя на танцовщиц в крошечных стрингах, на дикторов, похожих на марионеток, на женщин-ведущих, чьи носы, губы, скулы безжалостно разрезали, опустошили, заполнили, сшили, на старых политиканов, вырядившихся политиками новой волны, которые в каждой передаче устраивали балаган, кривлялись и заигрывали со зрителями, жонглировали словами, напрочь лишенными цели и смысла, — им бы только мелькать в телевизоре.

Когда по воскресеньям я привозил детей обратно и видел сад, дом, яркий свет, мебель из светлого дерева, то иногда страшно хотелось броситься перед Паолой на колени и попросить взять меня обратно, а я бы ходил за покупками и приносил в дом все заработанное до последней лиры. Но она вела себя слишком враждебно: я передавал ей детей с рук на руки, она, встретив их у ворот, сухо бросала «до встречи», после чего тут же закрывала ворота. На своей французской машине со слабым движком и севшими амортизаторами я пускался в обратный путь к ядовитой впадине Милана, и мне казалось, что я скатываюсь по склону из пустых иллюзий, утрамбованных катком действительности.

7

В середине октября я отвез несколько картин своей новой галеристке и по дороге изо всех сил старался не замечать ничего вокруг — лица, пейзаж, детали. Галеристка разглядывала мои картины, которые я выставил в ряд у стены, то и дело посматривая на меня, как на безнадежного больного; наконец, она спросила, почему я рисовал в такой параноидальной манере. Я сказал, что, возможно, так было всегда; она заметила, что сейчас дело совсем плохо, с полотен исчезли все яркие и жизнерадостные цвета.