О, мед воспоминаний - [46]

сеансах ничего не понимает. Помню, мы были как-то в кино. Программы тогда были

длинные, насыщенные: видовая, художественная, хроника. И в небольшой перерыв он с

ангельским видом допытывал: кто кому дал по морде? Положительный отрицательному

или отрицательный положительному?

Я сказала:

— Ну тебя, Мака!

И тут две добрые тети напали на меня:

— Если вы его, гражданка, привели в кинематограф (они так старомодно и

выразились), то надо все же объяснить человеку, раз он не понимает.

129

Не могла же я рассказать им, что он знаменитый „притворяшка".

Две оперы как бы сопровождают творчество Михаила Афанасьевича Булгакова —

„Фауст" и „Аида". Он остается верен им на протяжении всех своих зрелых лет. В первой

части романа „Белая гвардия" несколько раз упоминается „Фауст". И „разноцветный

рыжебородой Валентин поет:

Я за сестру тебя молю..."

Писатель называет эту оперу „вечный „Фауст" и далее говорит, что „Фауст"

совершенно бессмертен" (т.1, стр.30).

А вот как начинается пьеса „Адам и Ева". Май в Ленинграде. Комната на первом

этаже, и окно открыто во двор. Из громкоговорителей течет звучно и мягко „Фауст" из

Мариинского театра.

„АДАМ (целуя Еву). А чудная опера „Фауст". Ты меня любишь?.."

Музыка вкраплена там и тут в произведения Булгакова, но „Аида" упоминается,

пожалуй, чаще всего. Вот фельетон „Сорок сороков". Панорама четвертая. „Сейчас".

(Накануне, №310, 15 апреля 1923 г.). ...„На сукне волны света и волной катится в грохоте

меди и раскатах хора триумф Радамеса. В антрактах в свете золотым и красным сияет

Театр и кажется таким же нарядным, как раньше".

„Боги мои, молю я вас..." Сколько раз слышала я, как М.А. напевал эту арию из

„Аиды". В фантастической повести „Собачье сердце" главное действующее лицо, хирург

Преображенский, в минуты раздумья, сосредоточенности напевает „К берегам

71

священным Нила", арию из той же оперы, и в редкие дни отдыха спешит в Большой

театр, если ее дают, послушать „Аиду". М.А. говорил: „Совершенно неважно, заказная ли

работа или возникшая по собственному желанию. „Аида" — заказная опера, а получилась

замечательно" (Верди написал ее по заказу Каирского оперного театра). „Аиду" слушали

мы вместе в Большом театре.

Почти во всех произведениях М.А. 1924-32 г.г. присутствует музыка. В сборнике

„Дьяволиада" (изд. „Недра", 1925 г.) в рассказе „№13. Дом Эльпит-Рабкоммуна"

130

автор, описывая пожар, совершенно неожиданно применяет сравнение

разрастающегося пламени с музыкальным нарастанием в оркестре: „...А там уж грозно

заиграл, да не маленький принц, а огненный король, рапсодию. Да не cappriccio, а

страшно — brioso (стр.132) .

В „Зойкиной квартире" звучит грустный и томный Рахманиновский напев „Не пой,

красавица, при мне ты песен Грузии печальной..." Эту мелодию М.А. тоже любил

напевать.

Ездили мы на концерты: слушали пианистов-виртуозов — немца Эгона Петри и

итальянца Карло Цекки. Невольно на память приходят слова М.А.: „Для меня особенно

ценна та музыка, которая помогает мне думать".

Несколько раз были в Персимфансе (поясню для тех, кто не знает, что это такое:

симфонический оркестр без дирижера).

Как-то, будучи в артистическом „Кружке" на Пименовском переулке — там мы

бывали довольно часто — нам пришлось сидеть за одним столиком с каким-то бледным,

учтивым, интеллигентного вида человеком. М.А. с ним раскланялся. Нас познакомили.

Это оказался скрипач Лев Моисеевич Цетлин — первая скрипка Персимфанса.

— Вот моя жена всегда волнуется, когда слушает Персимфанс, — сказал М.А.

Музыкант улыбнулся:

— А разве страшно?

— Мне все кажется, что в оркестре не заметят ваших знаков и во-время не

вступят, — сказала я.

— А очень заметны мои „знаки", как вы говорите?

— Нет, не очень. Потому-то я и волнуюсь...

М.А. нравилась игра молодого пианиста Петунина. Я помню, как мы здесь же, в

„Кружке" ходили в комнату, где стоял рояль, и симпатичный юноша в сером костюме

играл какие-то джазовые мелодии и играл прекрасно.

Были у нас знакомые, где любили помузицировать: Михаил Михайлович Черемных

и его жена Нина Алексанровна. Пара примечательная: дружная, уютная, хлебосольная.

Отношение Булгакова к Черемныху было двойственное: он совершенно не разделял

увлечения художника

131

антирелигиозной пропагандой (считал это примитивом) и очень симпатизировал

ему лично.

К инструменту садилась Нина Александровна. Тут наступало торжество

„Севильского цирюльника".

Скоро восток золотою,

Румяною вспыхнет зарею —

72

пели мужчины дуэтом, умильно поглядывая друг на друга. Им обоим пение

доставляло удовольствие, нравилось оно и нам: Нине Александровне, сестре ее Наталии

Александровне (красавице из красавиц) и мне.

Тут уместно упомянуть о том, что в юности М.А. мечтал стать певцом. На

письменном столе его в молодые годы стояла карточка артиста-баса Сибирякова с