О, мед воспоминаний - [15]

„Первому, кто запечатлел душу русской усобицы"...

Посетила нас и сестра М.А. Варвара, изображенная им в романе „Белая гвардия"

(Елена), а оттуда перекочевавшая в пьесу „Дни Турбиных". Это была миловидная

женщина с тяжелой нижней челюстью. Держалась она, как разгневанная принцесса: она

обиделась за своего мужа, обрисованного в отрицательном виде в романе под фамилией

Тальберг. Не сказав со мной и двух слов, она уехала. М. А. был смущен...

Вспоминаю одну из первых оплеух (потом их было без счета). В одном из своих

писаний Виктор Шкловский выразился так: „А у ковра Булгаков". (Гамбургский счет. Л.

1928, стр. 5.) Поясню для тех, кто не знаком с этим выражением. Оно означает, что на

арене „у ковра" представление ведет, развлекая публику, клоун.

Я никогда не забуду, как дрогнуло и побледнело лицо М. А. Выпад Шкловского тем

более непонятен, что за несколько дней перед этим он обратился к Булгакову за

врачебной консультацией. Конечно, полного иммунитета от оплеух и уколов выработать в

себе было нельзя, но покрыться более толстой кожей, продубиться было просто

необходимо, как покажет сама жизнь.

23

Между тем, работа над пьесой „Дни Турбиных" шла своим чередом. Этот период в

жизни Михаила Афанасьевича можно назвать зарей его общения с Художественным

театром. И, конечно, нельзя было предвидеть, что через какие-нибудь десять лет

светлый роман с театром превратится в „Театральный роман". Был М.А. в то время упоен

театром. И если Глинка говорил: „Музыка — душа моя!", то Булгаков мог сказать: „Театр

— душа моя!"

Помню, призадумался он, когда К. С. Станиславский посоветовал слить воедино

образы полковника Най-Турса и Алексея Турбина для более сильного художественного

45

воздействия. Автору было жаль расставаться с Най-Турсом, но он понял, что

Станиславский прав.

На моей памяти постановка „Дней Турбиных" подвергалась не раз изменениям. Я

помню на сцене первоначальный вариант с картиной у гайдамаков в штабе 1-ой конной

дивизии Болботуна. Сначала у рампы дезертир с отмороженными ногами, затем

сапожник с корзиной своего товара, а потом пожилой еврей. Допрос ведет сотник

Галаньба, подтянутый, вылощенный хладнокровный убийца (Малолетков — хорош).

Сапожника играл — и очень хорошо — Блинников. Еврея так же хорошо — Раевский.

Сотник Галаньба убивает его. Сцена страшная. На этой генеральной репетиции я сидела

рядом с К. С. Станиславским. Он повернул ко мне свою серебряную голову и сказал: „Эту

сцену мерзавцы сняли" (так нелестно отозвался он о Главреперткоме). Я ответила

хрипло: „Да" (у меня от волнения пропал голос). В таком виде картина больше не шла. На

этой же генеральной была включена сцена у управдома Лисовича — „У Василисы".

Василису играл Тарханов, жену его Ванду — Анастасия Зуева. Два стяжателя прятали

свои ценности в тайник, а за ними наблюдали бандиты, которые их и обокрали и

обчистили. Несмотря на великолепную игру, сцена была признана инородной,

выпадающей из ткани пьесы, утяжеляющей спектакль, и Станиславским была снята.

Москвичи знают, каким успехом пользовалась пьеса. Знакомая наша

присутствовала на спектакле, когда произошел характерный случай.

Шло 3-е действие Дней Турбиных"... Батальон разгромлен. Город взят

гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с

Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики

взволнованный женский голос: ,Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с

жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер.

46

МАЛЫЙ ЛЕВШИНСКИЙ, 4

Мы переехали. У нас две маленьких комнатки — но две! — и хотя вход общий,

дверь к нам все же на отшибе. Дом — обыкновенный московский особнячок, каких в

городе тысячи тысяч: в них когда-то жили и принимали гостей хозяева, а в глубину или на

антресоли отправляли детей — кто побогаче — с гувернантками, кто победней — с

няньками. Вот мы и поселились там, где обитали с няньками.

Спали мы в синей комнате, жили — в желтой. Тогда было увлечение: стены

красили клеевой краской в эти цвета, как в 40-е — 50-е годы прошлого века.

Кухня была общая, без газа: на столах гудели примусы, мигали керосинки. Домик

был вместительный и набит до отказа. Кто только здесь не жил! Чета студентов,

наборщик, инженер, служащие, домашние хозяйки, портниха и разнообразные дети.

Особенно много — или так казалось — было их в семье инженера, теща которого,

почтенная и культурная женщина, была родственницей Василия Андреевича Жуковского

по линии его любимой племянницы Мойер, о чем она дала нам прочесть исследование.

24

Особенностью кухни была сизая кошка, которая вихрем проносилась к форточке,

не забывая куснуть попутно за икры стоявшего у примуса...

Окно в желтой комнате было широкое. Я давно мечтала об итальянском окне.