О, мед воспоминаний - [13]

розовым загаром светлых блондинов. Глаза его кажутся особенно голубыми от яркого

света и от голубой шапочки, выданной ему все той же Марией Степановой.

Он кричит:

— Держи! Лови! Летит „сатир"!

Я взмахиваю сачком, но не тут-то было: на сухой траве здорово скользко и к тому

же покато. Ползу куда-то вниз. Вижу, как на животе сползает М. А. в другую сторону. Мы

оба хохочем. А „сатиры" беззаботно порхают себе вокруг нас.

Впоследствии сестра М. А. Надежда Афанасьевна рассказала, что когда-то, в

студенческие годы, бабочки были увлечением ее брата, и в свое время коллекция их

была подарена Киевскому университету.

Уморившись, мы идем купаться. В самый жар все прячутся по комнатам. Ведь

деревьев нет, а значит, и тени нет. У нас в комнате не жарко, пахнет полынью от

влажного веника, которым я мету свое жилье.

Как-то Анна Петровна Остроумова-Лебедева выразила желание написать

акварельный портрет М. А.

Он позирует ей в той же шапочке с голубой оторочкой, на которой нашиты

коктебельские камешки. Помнится, портрет тогда мне нравился.

В 1968 году мне довелось увидеть его после перерыва в несколько десятилетий, и

я удивилась, как мог он мне так нравиться! Не раз во время сеансов Анна Петровна —

хорошая рассказчица — вспоминала поэта Брюсова. Он говорил ей о том, что, изучая

оккультные науки, он приоткрыл завесу потустороннего мира и проник в его глубины. Но

горе непосвященным — возвещал он — кто без подготовки дерзнет посягнуть на эти

20

глубины... Признаюсь, я не без придыхания слушала Анну Петровну. М. А. помалкивал. А

вот сегодня, я держу в руках книгу Эренбурга „Люди, годы, жизнь" (т.т.1-2, стр.365) и

читаю: „Окруженный поэтами, охваченными мистическими настроениями, он (Брюсов)

начал изучать „оккультные науки" и знал все

39

особенности инкубов и суккубов, заклинания, средневековую ворожбу". И те

далекие беседы во время сеансов обретают иную окраску и иное звучание. Невольно

вспоминается брюсовский „Огненный ангел"...

Из женского населения волошинского дома первую скрипку играла Наталия

Алексеевна Габричевская. Внешность ее броская: кожа гладкая, загорелая, цвет лица

прекрасный, глаза большие, выпуклые, брови выписанные. На голове яркая повязка.

Любит напевать пикантные песенки — я слышу иногда взрыв мужского смеха из окон

нижнего этажа, где живут Габричевские. К женщинам иного плана она относится с легким

презрением, называя их, как меня, например, „дамочкой с цветочками". Раз только и не

надолго мы с ней объединились: на татарский праздник (байрам, рамазан?), уж не помню,

в Верхних или Нижних Отузах, надев на себя татарское платье, мы вместе плясали

хайтарму (и плясали плохо)... Было бы просто несправедливо, вспоминая Наталью

Александровну тех лет, не перекинуть мостика в современность.

В марте 1968 года я побывала на выставке ее картин. Как это ни звучит странно,

но уже в пожилом возрасте у нее „прорезался" талант художника.

Я смело могу сказать это ответственное слово, потому что рисунки ее

действительно талантливы — остро сатирические, написанные в стиле декоративного

примитива. Больше всего мне понравился портрет маслом актера Румнева. Он

изображен в розовой рубашке и круглой соломенной шляпе, поля которой не поместились

в рамке изображения. Оттого ли, что шляпа напомнила солнечный диск, оттого ли, что на

картине нет ни одного теневого мазка, мной овладело ощущение горячего летнего дня.

Муж ее, Александр Георгиевич, искусствовед и поклонник красоты, мог воспеть

архитектонику какой-нибудь крымской серой колючки, восхищенно поворачивая ее во все

стороны и грассируя при этом с чисто французским изяществом.

В музее Изобразительных искусств им. Пушкина, в зале французской живописи,

стоит мраморная скульптура Родена — грандиозная мужская голова с обильной

шевелюрой. Это бюст Георгия Норбертовича Габричевского,

41

врача, одного из основоположников русской микробиологии.

Габричевский-сын совсем не походил на мраморный портрет своего отца. Он был

лысоват и рыхловат, несмотря на молодой возраст — было ему в ту пору года 32-33.

С этой парой мы уже встречались у Ляминых.

Жили мы все в общем мирно. Если не было особенно дружеских связей, то не

было и взаимного подкусывания. Чета Волошиных держалась с большим тактом: со

всеми ровно и дружелюбно.

Как-то Максимилиан Александрович подошел к М. А. и сказал, что с ним хочет

познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится он в

Коктебеле в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, сильный, немолодой уже

человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного

парохода, Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и

тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная