О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов - [100]
Желание видеть в русской истории следы культа ящера, а в русской природе — крокодилов заслуживает, конечно, отдельного разговора. Историки по определению стремятся к достоверности, но достоверность достигается различными способами, контаминирующими знание и мнение, убеждение и авторитет. Возможно, что именно этим объясняется столь часто декларируемое историками безразличие к филологическим особенностям интерпретируемых ими текстов — признание контекстуальной мотивации утверждений, именуемых фактами, подразумевает эпистемологическую неавтономность истории, ее взаимосвязь с другими гуманитарными дисциплинами и в конечном счете сомнение в том, что «факты говорят сами за себя». Применительно к истории русской культуры такие сомнения оправданы не только в силу общеметодологических рассуждений об истории как о пишущемся тексте, имеющем своего автора и рассчитанном на опре деленного читателя[1022], но и в силу собственно источниковедческих проблем. По сравнению с Западной Европой относительное изобилие письменных материалов по отечественной истории наблюдается, как известно, только со второй половины XIII столетия, которой датируется древнейший список русской летописи — харатейная Новгородская Первая летопись старшего извода (иначе — ее Синодальный список). Суждения о «начале русской истории» осложнены многочисленными разночтениями в летописном изложении событий как предшествующей, так и последующей поры и по необходимости требуют дополнительной экспертизы. Для раннего периода русской истории такими экспертами выступают прежде всего археологи[1023], но соблазн дублирующей экспертизы этим не ограничивается: нашумевшим примером такой «перепроверки» могут служить астрономические вычисления акад. Фоменко и его популяризаторов М. Аджиева, Н. Шахмагонова, С. Валянского, Д. Калюжного и других авторов, претендующих на тотальную ревизию письменных источников по истории России и Европы[1024]. В ряду возможных «вспомогательных исторических дисциплин», помимо астрономии, время от времени находится место и другим научным направлениям — на пример, палеоантропологии или изобретенной проф. Б. Ф. Поршневым палеопсихологи[1025]. Гипотеза акад. Рыбакова требовала экспертизы специалистов-палеозоологов, но коль скоро таковая не состоялась — искомые ящеры обнаруживаются отныне методами «устной историографии» и фольклористики. Дискуссии последних лет на предмет «новой хронологии» Фоменко и вообще методов «фольк-хистори» еще раз напомнили о филологических особенностях текстов, которые потенциально могут считаться историческими источниками, о важности риторических пристрастий их авторов и читателей (Ю. М. Лотман, поспособствовавший в свое время пропаганде «новой хронологии» Фоменко в одном из тартуских сборников, упрекал его именно в неучете литературных особенностей текстов, призванных служить материалом исторических реконструкций). Но не меньшего внимания заслуживают и те риторические пристрастия, которые питают авторы и читатели сочинений, претендующих на то, чтобы называться историческими исследованиями. Говоря попросту, важно не только то, почему древний автор выдавал себя за свидетеля солнечного затмения, которого не было, но и то, почему для современного ученого это достаточный аргумент в пользу пересмотра мировой истории. Применительно к нашему сюжету те же вопросы должны звучать так: почему автор летописного текста сообщал о нашествии крокодилов, которых он сам никогда не видел, и почему ему вторит почтенный историк.
Поиски ответа на этот вопрос можно вести, вероятно, в области не только психологии, но также философии и социологии исторического знания. Уточнение обстоятельств, предопределяющих утверждения, именуемые научными фактами, и предположения, именуемые научными гипотезами, — проблема, изучаемая сегодня в ряду науковедческих исследований, ведущихся по преимуществу в рамках социологии научного знания, а также культурологического и этнографического исследования научных практик[1026]. При всем различии теоретических и собственно историографических особенностей названных подходов, общим знаменателем для них является убеждение в контекстуализации научного знания «местными условиями», его «приурочением» (situatedness), локальной спецификой. Понятно, что иерархия ситуационных признаков, определяющих «границы» научного производства и научного сообщества по тому или иному (социальному, идеологическому, культурному или попросту географическому) «адресу» для разных научных дисциплин, будет различной, но она так или иначе подразумевает его обособление от сравнительно общей «территории» науки. Говоря другими словами, «локализация» научного знания так или иначе предполагает картографирование центра и периферии, национального и регионального, имперского и колониально го, оригинального и заимствованного[1027]. Локальная контекстуализация истории, как специфической деятельности по производству текстов, посвященных описанию «исторических событий», предполагает схожие процедуры, которые не безразличны ни в отношении стилей «историографического» мышления, ни в отношении идеологических практик исторических исследований. В качестве осторожной гипотезы можно предположить, что поиски русских крокодилов (латентно или нет) мотивируются стремлением к дискурсивной глобализации местной истории. Показательно, что культ ящера и вообще картина славянского язычества в описании Рыбакова и его последователей не столько специфицирует местную историю, сколько, напротив, лишает ее специфических черт, парадигматически сближая ее с более или менее общей историей человечества.
