О красноармейце Науме Кислике, его друзьях и не только… - [2]

ведь столько еще

неоткрытых земель

в том мире,

что нами открыт!

Покуда сердце

на все тормоза

не станет в положенный срок,

пусть ветер, и ливень, и солнце в глаза,

и версты,

и версты дорог.

Это стихотворение стало для меня как бы научным кредо, хоть что-то одно искать и найти.

По чистой случайности последним эшелоном мы бежали из Витебска. Состав тянулся по открытому месту, а далеко над лесом кружили самолеты. Люди напря­женно всматривались в небо то с одной, то с другой стороны вагона. Потом были слышны взрывы, и даже, говорили, снаряд попал в последний вагон поезда.

В Орше мы сидели на перроне: мама на каких-то вещах, я у нее на руках. Была тихая ночь. И вдруг земля содрогнулась, и в небо взметнулся фонтан огня: снаряд попал в складское помещение за железнодорожными путями.

В конце концов мы оказались в Набережных Челнах. Подселили нас к одной татарке. Жили мы на горе, где находились конный двор, детский сад, столовая и жили работники элеватора. Маму взяли на работу, меня определили в детский сад, а Наум пошел учиться в школу. Гора, где мы жили, отделялась от города при­током Камы — Челнынкой, через которую была паромная переправа. С одного берега до другого был протянут металлический прут, и с помощью деревянного приспособления и ручных усилий плот передвигался.

С нами жила родная мамина сестра (жена младшего брата моего отца) с доч­кой. В тяжелейших боях у д. Ярцево под Москвой младший брат отца погиб смер­тью храбрых (так было написано в похоронке). Он был пулеметчиком. Вскоре после этого Наум, который учился в 10-м классе и которому еще не исполнилось восемнадцати, ушел добровольцем на фронт.

Средняя школа —

направо,

прямо —

военкомат.

Здорово держится мама,

хлюпает маленький брат.

Он уходил зимой. Мы с мамой стояли на высоком берегу Камы и смотрели сверху, как через замерзшую и покрытую снегом Каму по протоптанной дорожке передвигалась цепочка черных точек с заплечными мешками.

Наум попал в Сарапульское пулеметное училище. Их выпуску не дали окончить училище и отправили на фронт. Где-то на Курской дуге Наум получил тяжелейшее ранение в голову. О том, что случилось, потом рассказано в стихот­ворении «Письмо от Ивана Русакова».

А случай в том,

что был я просто ранен,

но кем-то

в скорбный список

занесен.

И в тыл помчался

треугольник Ванин,

покуда я

смотрел нездешний сон.

Иван писал,

что пал я, как герой.

А я ни мертвым,

ни героем не был.

Но так случилось, что письмо из госпиталя мы получили раньше, а от Вани чуть позже.

После госпиталя Наума списали в тыл, и он приехал к нам уже в Чкалов (Оренбург), где жил дедушка. Чтобы заработать хоть какие-то деньги на жизнь, Наум стал писать картины и продавать на рынке. Помню, как он сделал копию картины Васнецова «Богатыри». Его натюрморт висел даже какое-то время в музее. Была написана картина, где на тахте возлежала восточная красавица, а перед ней стояла ваза с фруктами. Фрукты мы видели только на картине.

После ранения его долгие годы мучили головные боли. И все же, несмотря на запрет врачей, он поступил в Чкаловский пединститут. По прошествии многих лет, когда стали проявляться возрастные болезни, ему сделали множество рентге­новских снимков. Один из них он показал мне: часть черепа и верхняя челюсть, как звездное небо, были усеяны мельчайшими осколками.

Отец вернулся не сразу после окончания войны. В 1946 году их часть отпра­вили на переформирование в г. Горький. Там у него случился первый сердечный приступ. Ему было 43 года. В том же году мы переехали с демобилизовавшимся отцом в Минск, куда его пригласили довоенные друзья на работу. Наум должен был окончить курс и позже приехать к нам.

Послевоенный Минск лежал в развалинах. Отец получил квартиру в одном из двух неразрушенных домов на ул. Завальной. Квартира требовала ремонта: в одной из стен зияла дыра. Одну комнату заняла наша семья, а другую — мамина сестра с дочкой.

Наума приняли в университет на филфак. При этом он должен был досдавать много предметов. Мужское население курса состояло из фронтовиков (кто из действующей армии, кто из партизан). И несмотря на тяжелое время, думаю, оно было самым веселым в их жизни, по-настоящему студенческим.

К учебе они относились серьезно, но хотели наверстать то, что отобрала война: заводили знакомства с девушками, устраивали литературные вечера, танцы.

Писатель Леонид Коваль, поступивший в университет в 1947 году, в своей книге «Дневник свидетеля» (Рига, 2006) пишет: «Собирались на литературные дискуссии. Жадно следили за публикациями в журналах. Читали стихи. Литера­турным пророком и авторитетом был Наум Кислик, талантливый поэт, фронто­вик, остроумец и совесть студенчества. Алесь Адамович уже тогда был известен своей принципиальностью и честностью, хорошим литературным вкусом.»

Если студенческая жизнь протекала достаточно весело, активно, интересно, то события, происходившие в обществе, не могли не наложить свой отпечаток на всю нашу жизнь в целом.

Соседями по этажу у нас были симпатичные и доброжелательные белору­сы — Петр Семенович и Степанида Яковлевна с детьми. Степанида Яковлевна часто обращалась к маме за помощью и делилась с ней своими проблемами. Никогда при этом не возникали какие-либо межнациональные конфликты. Однажды Степанида Яковлевна, придя с рынка, сказала маме: «Говорят, что евреи продают на рынке отравленные грибы!» Вскоре осознав, что она сказала, пришла извиняться. Сталинская антисемитская кампания проявляла себя не только на рынке, но и во всех сферах общественной жизни. Идеологических вра­гов изобличали в науке, искусстве, литературе, в театре, кино. Люди, многие из которых во время войны защищали Отечество, были пригвождены к позорному столбу, лишались работы, становились изгоями.