О хлебе, любви и винтовке - [157]

— Серьги, начальник…

— Забирай. А ты, Гайгалас, посади-ка этого ювелира в холодную, до суда. Всем остальным, кто не сумеет объяснить мне, откуда появилось в их чемоданах всякое дерьмо, лучше сразу писать рапорт, не дожидаясь, пока выгоню к чертовой матери.

Шкема к своей тумбочке не подпускал. Стукнул подошедшего было Арунаса, а потом кидался на всякого, кто пробовал приблизиться, пока ребята не повалили его на пол. Тумбочка была полна камней, пустых гильз, неразорвавшихся гранат.

— Польцюс, что это значит? — спросил я Шкему, подсаживаясь к нему на кровать.

Он оглянулся, притянул меня поближе и в самое ухо сказал:

— Я охраняю неприкосновенность…

Мне вдруг открылась страшная правда: все поступки Леопольдаса говорили о том, что у него помутился рассудок, и ничем помочь я ему не мог. Почувствовал, как ботинки мои прилипли к полу. Несколько секунд я силился оторвать их от земли. Леопольдас подмигнул мне и заговорщически прибавил:

— Я получил разрешение на нового мессию!

Через несколько часов мы прощались с ним. А наутро Анеле отвезла его в психиатрическую лечебницу.

Намаюнас задержал меня, позвал в свой кабинет. Рассматривая со всех сторон, спросил:

— Ты что, болеешь?

— Нет.

— Какой-то неряшливый ты…

— Не знаю. Я уже не комсорг…

— Это не имеет значения. Ты комсомолец. — Он не дал мне рта раскрыть. — Я все знаю и спрашиваю: почему ты опустился?

Я постоял, склонив голову, потом порылся в кармане гимнастерки, достал изрядно затертое письмо Капустина и положил на стол. Намаюнас повертел его в руках, прочел адрес, и внезапно лицо его изменилось: он вскочил, заулыбался, засуетился.

— Где ты с ним встретился?

— В больнице.

— Ну-ка, почитаем. А ты послушай, его жизнь — хороший урок.

— Мне довольно и своей. И науки хватает.

— Ну, смотри, как знаешь, — Намаюнас сунул письмо в ящик стола и задумался. Потом завел мораль: — Заруби себе на носу, что слишком большая самоуверенность — есть первое и самое большое препятствие к тому, чтобы быть честным…

— У капуцинов существует обычай, — прервал я его проповедь, — в конце каждой недели исповедоваться и отбывать покаяние за каждое лишнее слово. От себя могу добавить, что скромность в лучшем случае — преступление, если, конечно, спокойно смотреть на подлости. Я могу идти?

— Был у тебя дома… Трудно твоей матери приходится… Крутится, бедняга… — Он никак не мог сосредоточиться. — Поговорив с ней, я понял, что правительство, прежде чем награждать героев, должно бы подумать о их матерях…

— Я могу идти?

— Не можешь, черт возьми! Я обрадовался, когда прочел в рапорте Гайгаласа хвалу тебе, но, видимо, ошибся. Почему не берешь премию за Патримпаса?

— За бандита не беру.

— Ну и дурак. Я отошлю эти деньги матери.

— Как хотите.

— Вот так и хочу. Собирайся, поедешь к Шкемайте. Нужно рассказать ей о Леопольдасе и потолковать насчет общего дела. Волк без стаи — не волк. Бяржас долго не выдержит, станет искать связи с Вайдилой. Ясно? Теперь самый удобный момент — осень, в такую пору хищные звери думают о сытой и теплой зимовке.

Поехал я к Шкемайте. Всю дорогу жалел, что так получилось с Намаюнасом. Ждал его, дождаться не мог, думал — все расскажу ему, как отцу, поделюсь, а вышло наоборот: наплевал и ему и себе в душу. И ничего уже не сделаешь… До вчерашнего вечера не понимал, что нельзя своей болью делиться по частям, что нужно отмучаться самому, самому совладать с нею. Но тогда мне было так больно, я был в таком отчаянии, что готов был за одно ласковое слово позволить четвертовать себя.

Домицеле застал в школе. Она вела урок в двух начальных классах. Встретила меня радостно, по-дружески. А я, увидев ее, закусил губу, чтобы не вырвался из души у меня крик: «Почему здесь она, а не Люда?!»

— Ох и извелся ты в больнице, — Домицеле обняла меня. — Соскучилась я по тебе, словно ты брат. Как там Арунас?

— Передает дела. Вчера возвратился Намаюнас. — Так разговаривая, мы ходили по двору и никак не могли заговорить о деле. Она чувствовала: мне что-то нужно, но не осмеливалась заговорить первой. — Пришла пора и тебе, Домицеле, сказать свое слово, — решился я наконец.

Она вздрогнула, зашагала быстрее, но, увидев, что я присел на камень, вернулась.

— Нет, не могу! — защищалась она. — Мне так и кажется, что он меня опутает какой-нибудь паутиной…

— Чепуха. Я тоже был уверен, что от моего прикосновения вянут цветы.

— Ты не понимаешь…

— Я все понимаю. Пройдет. Только не надо бояться.

— А что я скажу своему сыну? — Она продолжала отказываться.

— Ты бы хорошенько подумала об этих словах. А что ты ему скажешь, если его сверстники спросят: за что твой отец убивал наших?

— Ну хорошо. Только не заставляйте меня… с ним… — Слова застревали у нее в горле. — Этого я не сделаю, даже под дулом пистолета.

— Договорились. Ты попросишь его помощи, напишешь, что не хочешь возвращаться в Сибирь… И меня на моей работе тоже удерживает только чувство долга.

— Прости, я забыла… о Люде… Бедняжка!

— За ее смерть я должен был ненавидеть всех, кто дышит или дышал одним воздухом с этими мерзавцами, но я этого не делаю. Всего…

Она постояла немного и кинулась догонять меня.

— Подожди! — кричала она, словно вспомнив о чем-то. — Подожди, Альгис! — Подбежав, Домицеле ухватилась за мою руку, пыталась что-то сказать, но ничего не произнесла. Потом застыдилась, опустила голову и отошла.