О хлебе, любви и винтовке - [155]

Я пишу не то. Люда меня спасла. Она сказала мне: «Рая, ты не имеешь права погибнуть, ты выжила в гетто, прошла через ад». Люда вцепилась в винтовку, а я выпрыгнула в окно и спряталась в копне. Я и теперь слышу ее голос: «Рая, ты не имеешь права…»

Альгис, тебе будет трудно читать это, но я все равно должна написать. Перед тем как забили гроб, я положила Люде на грудь свой комсомольский билет. За это меня, может быть, исключат из комсомола, но я не могла иначе. Люда все время мечтала быть такой, как ты. Она была такой, она даже лучше нас…

Альгис, память о ней не дает тебе права… Р а я».

Трудно говорить о праве, когда ты убежден, что вокруг тебя пусто, когда ничего не хочешь, когда жизнь кажется пустой и бессмысленной, состоящей только из неудач и несчастий. Смерть Гечаса крепко-накрепко привязала меня к кровавому делу мести. Убийство Люды разорвало эти узы, и я почувствовал себя свободным. Да, оружием истины не сыщешь. Оружием можно только защитить найденную истину. К ней должен быть другой путь. И он существует! Но по нему ужасно трудно идти. Он вымощен терпением и самоотверженностью. Месть не может быть здесь советчиком, Йонас тысячу раз прав, когда говорит, что мы затем пошли в народные защитники, чтобы ни на той, ни на этой стороне не было больше убийств. Не должно быть!.. Наказывать — это не значит мстить. И цветы вянут не оттого, что человек получает возмездие за преступление, а оттого, что преступники еще могут ходить безнаказанно. И если судьба вложила мне в руки меч, я буду держать его до конца.

Через несколько недель из выздоравливающего продавца все-таки удалось выжать, у кого в Дайлидишкес бывает Патримпас. День и ночь, сменяя друг друга, мы с Кашетой и Скельтисом не сводили глаз с усадьбы Пумпутиса. Арунас не мешал, но и не помогал. Он готовил ловушку в усадьбе Шкемы. И вот мы дождались. Пумпутис к ночи загнал собак в конуру. На заре его младший сын привел из леса двоих. Я боялся рисковать, подождал подкрепления: все-таки двое гостей и четверо Пумпутисов!

— Знаю, зачем пришли, — встретил нас Пумпутис, не собираясь поднимать руки под дулами наших автоматов. — Они в сарае, можете брать.

— Кто пойдет первым? — спросил нас Арунас.

Я сделал шаг вперед. Хозяин жалостно улыбнулся.

В сарае тихо. Ребята, прячась за выступом дома, приготовились.

— Двигай. Крикни, чтобы сдавались, — предупредил Арунас.

Я шагнул в темноту во весь рост. Автоматной очередью прошил дверь. Никто не ответил. Толкнул дверь, включил фонарь. Неподалеку, у молотилки, лежали двое. В спине у одного торчали поломанные вилы. Вокруг кровь. Поодаль — недокопанная яма.

Пумпутис угрюмо объяснял:

— Донимали они, донимали… ну вот — не выдержал и приколол нечаянно…

Нечаянно!

— Один — обоих?

— Один.

— Они самые, — опознал продавец. — Патримпас и Сакалас.

Так окончили жизнь эти двое: наводивший ужас на весь Рамучяйский уезд Патримпас — портной из Клевай, командир отряда шаулисов, до банды называвшийся Пиюс Пукшта, и Сакалас — его адъютант, сын ожкабуджяйского звонаря Мариёнаса Вебры.

Начались протоколы и опросы. Пумпутис все время твердил одно и то же:

— Защищался, начальник, от ирода. Видит бог, нельзя было иначе.

— Почему собирался хоронить, не сообщив нам?

— Боялся, начальник.

— Кого?

— Оставшихся.

Двое его сыновей согласно кивали головами, подтверждая правоту отца.

— Они что, первый раз к тебе зашли?

— Не первый. Раньше отбивался салом да хлебом, а теперь вот…

— Что теперь? Ну говори?

— Понадобились вилы.

Я подробно все записывал, а перед глазами стояла Люда, последняя жертва Патримпаса.

Видно было, что темнит Пумпутис, а зачем — непонятно. Внезапно дверь кладовки соскочила с петель, грохнулась на пол, и вместе с нею перед нами растянулся самый младший из сыновей Пумпутиса. Руки его были связаны вожжами, во рту торчал кляп. Когда ребята поставили его на ноги, все ахнули: на этого великана можно было смело посадить и отца и остальных братьев.

— Почему связан?

— К военкому везти собираемся, в армию идти не хочет.

— Ну, а ты что скажешь, каланча? — спросил великана Арунас.

— Думал, задохнусь от вонючих тряпок.

— И всего?

— Нет, еще малость есть. Как узнали, что прячусь, галопом прилетели эти двое.

— В лес бы подался?

— Да я уже был. Поближе к дому думал, — медленно, словно жернова, шевелились мозги этой каланчи, а Пумпутис бледнел, краснел, обливался потом и прямо-таки таял на глазах.

— Не пишите этого, начальник, в протокол, — взмолился он.

— А если бы только сала требовали? И молчал?

— Сало — не сын. Я и за старшего тем откупился, когда партизаны звали его с собой…

Я перестал писать и взглянул на Арунаса.

— Не пиши, — сказал он.

Пумпутис тряхнул седыми кудлами и в мгновение ока снова превратился из сгорбленного старичка в полного достоинства хозяина. Арунас был доволен. Он знал, что старик своими руками приколол ему на погоны по звездочке. И заранее представлял, как он по старой военной традиции бросит их в рюмку с водкой и, выпив до дна, достанет губами звездочки… Да, не с неба, а с донышка достанет…»

10

Арунасу стало легче, и он отдыхал, довольный тем, что поборол болезнь и самого себя. Он чувствовал, что сделал что-то необыкновенно важное, почти невыполнимое. И только одно пятно темнело на его совести — тот злосчастный рапорт.