О хлебе, любви и винтовке - [156]

«Нет, это не жалоба, дорогой товарищ Намаюнас, это вылившаяся на бумаге досада, которой ты не заметил. Все, что бы я ни делал в тот год, тебе не нравилось с первого взгляда, ты высмеял меня перед всем отрядом:

— Чем меньше начальник работает, тем больше у него времени думать…

Я сразу понял, в кого это целилось, но не оправдывался, ждал, пока сам спросишь, как мы тут без тебя жили. Да куда там! Где нам, молокососам, понять всю глубину и мудрость ваших поступков… Да, конечно, я горя меньше вашего видел, не голодал. Зимний не штурмовал, царя не свергал… Я не могу сказать, что для будущих поколений сделал что-то особенное, выдающееся, и не стану утверждать, что они неумело будут пользоваться моими завоеваниями. Я живу и отвечаю за все, что происходит сейчас. Мне не на кого сваливать вину за то, что не сделано. Я пришел на готовое!

Познай себя! Познал, дорогой Антон Марцелинович, и большое спасибо, что еще раз довелось познакомиться лично, но не ругай меня за то, чего и сам не смог сделать.

Мое поколение все успело отведать: и капитализм, и войну, и фашистскую оккупацию, и классовую борьбу, и послевоенную разруху. Поэтому мы очень хорошо знаем, что такое — плохо, и не вкусили еще в полную меру хорошего. Оттого мы и мечемся, оттого и делаем больше, чем надо, ошибок, оттого и суровы друг к другу, но мы все делаем искренне и верим — этого требуют от нас обстоятельства и будущее. И во имя будущего не пожалеем ничего. А вы, ведя нас в это будущее, все никак не можете оторваться мыслями от своего прошлого…

Но даже через сто лет пришедшие нам на смену поколения должны будут сделать не меньше того, что сделали вы или мы. И пусть меня гром разразит, если я когда-нибудь своих детей упрекну: я завоевал для вас счастье, а вы теперь живете и благоденствуете!

Ну, все, наверное! Эти бандиты уже могут и не прийти. Я опять становлюсь Арунасом Гайгаласом, тем Арунелисом, который потрескавшимися пальцами выгребал из мерзлой земли картошку и готовился вступать в комсомол. Теперь я не позволю ни околдовать себя легендами о прошлом, ни соблазнить легкими победами. С этого дня я буду бойцом и только бойцом.

Нет, господин Провидение, ты, сотворив нас по своему образу и подобию, сильно промахнулся. Человеческий ум куда любопытнее твоего, он острее, потому что он критикует. Ты все сотворил в несколько дней и на вечные времена, а мы все созданное совершенствуем и совершенствуем. — Арунас собирался все это сказать Домицеле, Альгису, Намаюнасу и другим, когда выйдет отсюда. — Они должны меня понять! Да, так я и скажу им всем!»

Он протянул руку, ухватился за стропило, хотел подтянуться, выглянуть в щель, но даже этого движения не осилил…

11

Альгис осмотрел оружие, проверил амуницию, сбросил с себя мешки, развернул портянки — словно к смотру готовился. И все это он делал потому, что смутно чувствовал — вот-вот должно произойти то, ради чего он проторчал тут трое суток, должно случиться то, что заставляет его вздрагивать от возбуждения.

«Хорошо бы побриться».

Вместе с этой пришла другая мысль: как трудно брить умерших, и Альгис опять вздрогнул.

В такой же вот солнечный день приехал Намаюнас. Молча остановился на пороге. В первое мгновение мне захотелось кинуться к нему, пожаловаться, рассказать обо всем, хотя бы обнять его, но я сдержался и как-то по-глупому, словно побитый, прижался в самом темном углу. Вместе с Намаюнасом был невысокий мужчина с забинтованным носом.

Арунас велел нам построиться.

— Вот и новый начальник, — сказал он, словно сам был старым.

Намаюнас поздоровался. Не успели мы ответить, как он направился проверять оружие. Заглянул в одну винтовку, прочистил дуло шомполом и, показывая ржавчину на тряпке, спросил владельца:

— Что это значит?

— Вроде остаток, товарищ начальник.

— Далеко пойдешь, — похвалил его Намаюнас, — только не в армии, а в торговле. Выходи из строя!

Таких голубков набралось около десятка. Я тоже очутился в их числе. Однако нам всем было далеко до Шкеменка. Дуло его автомата было забито до отказа. На вопрос Намаюнаса Леопольдас не ответил. Лишь хмуро смотрел на потешавшихся товарищей и зло сжимал кулаки.

— Пьян? — спросил начальник.

Леопольдас опять ничего не ответил.

— Какой дурак там смеется? Товарищ Гайгалас, выясните, кто ему устроил пакость. А вас прошу, — Намаюнас обратился к невысокому человеку, которого привел с собой, — приглядитесь хорошенько.

Тот подошел — я стоял ближе всех — и долго глядел мне в глаза. Постоял, отошел ко второму, потом к следующему, еще к нескольким и вернулся снова ко мне.

— Пусть шапку снимет, — пробормотал он невнятно.

Я снял. Он опять долго смотрел на меня боязливым прыгающим взглядом и наконец покачал головой:

— Нет, не он.

Молча, сосредоточенно Намаюнас принялся за наши тумбочки и чемоданы. Каждую вещь, ненужную солдату, он без стеснения выкладывал на стол. У одного из защитников в чемодане оказался целый магазин. Намаюнас подвел мужчину к раскрытому чемодану и спросил!

— Гляди — есть твое что-нибудь?

— Есть, да это мелочи, начальник…

— Ищи! — приказал он ему и, пока тот рассматривал вещи, обратился к нам: — Чего только не наслушался я о вас в больнице…