О хлебе, любви и винтовке - [159]

— Прошу записать эти слова в протокол, — приказал представитель.

— В Сибирь ездил? — спросил Арунас.

— Ездил и снова поеду, если нужно будет!

Лучше бы мне не выскакивать и не кричать. Собрание не окончилось на этом. Поднялся Намаюнас. Он стукнул больнее других. Досталось мне и за грубость, и за неоткровенность, и за то, что опустился, намылил и за попустительство классово чуждой идеологии, но больше всего — за заем.

— Как ты смеешь говорить, что облигации отнимают у новоземельца последнее?! А где страна возьмет денег на восстановление разрушенного хозяйства? Что и говорить, людям трудно отрывать от себя… Но другого выхода нет. Ты мог не выполнить план, мог доказать его нереальность… Но говорить такое! Да за эти слова тебя мало гнать с поста комсорга! Но что касается цыган — ты прав. Они тоже должны работать и заем выплачивать. Но, товарищи, обвинять Бичюса за его ошибки — это значит также обвинять его восемнадцать лет и его ненависть к врагам, это значит обвинять его большую любовь к людям. А на это нам никто не давал права. Даже самые большие из его ошибок не могут перевесить того, что он, оставив учебу, перспективы, хорошую службу, приехал сюда рядовым. И в нашей борьбе он сделал не меньше, чем кадровые офицеры. Этого не совершишь от страха, товарищ представитель. Это может сделать только тот, кто понимает дело партии. И я не отказываюсь от своей рекомендации. Ну, а насчет моей революционной бдительности вам бы не следовало говорить тоном следователя. Это уж коммунисты будут решать.

Представитель молчал и что-то записывал в блокнот.

— Теперь насчет кандидатуры Арунаса. Я не против. Тем более что комсорг в нашей системе — должность не выборная. Гайгаласа нельзя узнать, он сильно изменился за последний год — в лучшую сторону. Только вот людей он так и не научился любить. А это такой недостаток, который на чекистской работе может иметь губительные последствия…

После выступления Намаюнаса собрание пошло на убыль. Вскоре все разошлись. Я уходил оглушенный, растерянный. И радовался, и сердился. Бродил, пока наконец не очутился на берегу Немана. Долго стоял, глядя на бегущую воду, и думал о том, что люди так же не похожи друг на друга, как не похожи волны одна на другую. И чем больше свободы, чем сильнее ветер, тем меньше они будут схожи. Не нужно этого бояться, успокаивал я себя, не нужно осуждать за это, просто нужно верить в человека. Да, только вера в человека, вера в людей — надежная опора.

— Что же ты не топишься? — засмеялся у меня за спиной Скельтис.

— Холодновато.

— Вот и правильно. Кашета мне рассказал, какой ты бой там выдержал. Плюнь ты, перемелется. И мне иногда хочется бежать очертя голову, как бежит река. Но нам с ней невозможно вырваться из своих берегов, нельзя убежать никуда. А то все ведь опять придется начинать с первой капли дождя. Родные, парень, остаются родными, даже если они сегодня неправы. Это понимать могут не все. А что Намаюнас высек — не обижайся. Он, старый хрен, умен и справедлив, знает все лучше нас с тобой, вместе взятых. Если бьет, видать, чтобы другие больнее не стукнули… Заботится».

ИСКУПЛЕНИЕ

1

Войдя в дом с незваными гостями, Йонас знаками предупредил своячениц — молчите, мол! — а тестю крикнул:

— Угости ребят!

— Непьющие мы, — ответил младший из пришедших и нервно дернул щекой.

Мина при этом у него была дьявольская. Окинув всех присутствующих цепким взглядом, велел показать ход на чердак. Йонас повел их вверх по лестничке. «Гости» подталкивали его дулами автоматов. С чердака вернулся только с одним. Тот, рассевшись у порога, заслонил собой дверь. Прошло с полчаса. Наконец Цильцюс не выдержал:

— Так цто зе — по слуцаю соцельника я в станы налозить долзен, цто ли?

Бандит постучал метлой в потолок. Его напарник, наблюдавший в оконце за усадьбой Шкемы, спустился вниз. Пошептавшись, бандиты решили:

— Можете в чулане…

— А как со скотиной быть? — спросил Йонас.

— Ничего ей за ночь не сделается, не подохнет.

Первым в чулан пошел Цильцюс. Потом — Йонас. Закрыв за собой дверь, он схватил пистолет и, не вынимая его из-под подушки, спустил предохранитель.

«Нет, стрелять в них нельзя. Они — дозорные и, наверное, должны подать какой-нибудь сигнал, — сдержал он себя. — Да и убивать сегодня не стоило бы. Сочельник все же, последняя вечеря, символ согласия… перед предательством Иуды. Но эти иуды Христа продали бы по частям». Кровь хлынула в голову, и Йонас, спасаясь от соблазна, сунул пистолет под рубаху и уже спокойно вошел в комнату.

— Тепло, как в городской уборной, — шутливо сказал Йонас свояченицам. — Только бачка с водой нет. Спасибо, ребятки, за удобства.

«Гости» к столу не сели. Стоя у дверей, охраняли ужинавших. Запыхавшаяся, прибежала от Шкемы Роза. Не страшась направленных на нее автоматов, весело крикнула:

— На этот раз Шкема расщедрился, тряхнул мошной.

— Руки вверх!

— Айюшки, так и стану поднимать перед каждым. Еще мясо, чего доброго, уроню.

Она побежала на кухню, выложила в таз обрезки мяса.

— Ну, чего тебе? — спросила она бандита, который неотступно ходил следом за ней.

— Кто такая?

— Доць! — ответил за Розу старик.