О хлебе, любви и винтовке - [161]

— Не смей к дверям! Уложу на месте! Пусть знает, на кого руку поднял!

«Теперь-то я знаю. Ну, погоди. Скоро Бичюс прибежит! — Йонас скрежетал зубами и готов был выть от боли. Кое-как он вынул из-под рубахи пистолет и положил рядом с собой. — Ну, погоди! — Кончики пальцев опухли, посинели. — Не пахарь я больше…» В сени выскочила младшая сестра Розы.

— Режь! — кивнул Йонас на свои ноги.

Зажав в одеревенелых руках пистолет, Скельтис ворвался в комнату. Было жарко, как в бане. Бандиты лежали на полу, около них сидел Цильцюс и насильно вливал самогонку в рот еле живым «гостям».

— Верное дело! — хвалился он дочерям. — Зарко натопленная пець и пиво со снапсом. Кисленького только давать не надо, а то оцухаются!

— О, господи, боже мой! Клади скорей в холодную воду! — запричитала Роза, увидев обмороженные руки Йонаса. Он не смог разжать их, так и сунул в ведро вместе с пистолетом. — Тересе, подай-ка рыбий жир!

Йонас топтался, клял все на свете, скрежетал зубами, ойкал. А боль все ширилась, усиливалась, пригибала к земле, становилась невыносимой. Когда Роза обернула бинтами руки, Йонас подскочил к бандиту и, закрыв глаза, ударил ногой в бок. Потом еще, еще раз… и остановился. Нет, он не мог бить лежачего.

«Большие пальцы, кажется, в порядке, ожили, может, хоть ими удержу плуг. — Йонас отошел от бандитов. — Не шорничать ведь придется, а плуг держать».

— Роза, — обратился он к жене, — садись на коня и гони в лесничество. Они будут знать, что делать. Скажешь — от Скельтиса. А ты, отец, не возись, вяжи паразитам руки той же самой проволокой! Покрепче закручивай! Голову бы им свернуть, бестиям! — Йонас размахивал руками и кривился от боли.

2

Давно уже Намаюнас не чувствовал себя таким молодым и сильным, давно не улыбался так широко, давно не пел себе под нос старые революционные песни. Ему было весело, хотелось музыки, но радио с самого утра передавало статистические сводки.

Намаюнас посвистывал, словно подгонял низкорослую сибирскую лошадку. «Все позади. Володя жив, здоров, получил образование. Ну и отпразднуем!» Размечтавшись, он занялся делами. Написал новогодний приказ, отвалил всем благодарности, потом вызвал оперативных работников, приказал отобрать для ответственной операции десять народных защитников. А сам в ожидании назначенного часа любовался ветвистым молодым дубом, мысленно сравнивая его со своим сыном. «Не узнаю, наверное, Володю. Вырос, поди, крепким, как дубок, стал!»

Сухо шуршали под ветром пожелтевшие, сморщенные листья на дубе, качались и похрустывали присыпанные снежком ветки.

И снова Арунасу повезло, — думал Намаюнас. — Торчит в соломе, а Альгису еще, чего доброго, холод душу из тела вытрясет. Жаль, если пропадет парень.

«Ох, не дорожим мы людьми, не дорожим!» Он вдруг вспомнил о письме Капустина. Вынул конверт из ящика, разорвал и углубился в чтение.

— Люди построены!

Намаюнас оглядел молодые, улыбающиеся лица бойцов и принялся угадывать, который из них больше всех похож на сына. Неторопливо изучал осанку каждого, рост, внешность, но ни один не мог сравниться с Бичюсом.

— Шагом марш!

Вышли пешком. Двигались против ветра. Лица раскраснелись, идти были трудно.

— Антисклеротический шаг, — улыбнулся Намаюнас ребятам.

«Прав Капустин — люди у нас замечательные, удивительные, незлопамятные, быстро забывают все плохое… Вот и старый комбриг. Бомбы откапывает, проржавевшие снаряды выпахивает. А в голове у него совсем не чины и не звания. Радуется, чертушка, что риск для солдата везде одинаков: и когда царя свергает, и когда фашистов бьет, и когда неразорвавшиеся снаряды уничтожает… Конечно, нелегко ему каждый день испытывать судьбу и дергать ее за хвост…»

Под вечер, усталые, добрались до лесничества, выставили посты и улеглись спать. Но Намаюнас не сомкнул глаз. Беспокоил ударивший внезапно мороз, волновало письмо Федора, он разрывался между мыслями об отыскавшемся сыне и о Бичюсе, который сидел в амбаре на голых досках в такую стужу. И еще многое ему не давало покоя…

Утром, когда пошли умываться, пришлось отбивать примерзшее к колодцу ведро. К полудню мороз немного отпустил, закружились редкие снежинки, а после обеда земля покрылась сверкающей под лучами солнца изморозью.

Вдруг за окном застучали по мерзлой земле подковы. С покрытого пеной коня соскочила крупная женщина. Войдя в сени, застучала по полу ногами, словно шла пешком, а не приехала на коне.

— Скельтис послал, — сказала она, запыхавшись, едва переводя дух. — Сам не смог, пальцы отморозил, горюшко-то какое…

3

Полдень. Солнце заливает землю. Бичюс прикрыл глаза, уронил отяжелевшую голову на грудь. Сон путал мысли, теплой, вязкой мглой окутывал тело. Альгис сопротивлялся изо всех сил, последним усилием воли стараясь поднять голову. Он двигал руками, ощупывая окружающие предметы, сам не понимая, зачем он это делает. Ему казалось, что он не спит. Но только казалось.

Скрипнула дверь. Бичюс вздрогнул. Ему и в голову не пришло, что этот звук разбудил его, так напряженно он слушал даже во сне, всем существом ждал этого звука.

Дрожащий голос затянул во дворе колядку. У двери стоял нищий. Жена Шкемы сунула ему через дверь кусок пирога. Нищий долго рылся в торбе и украдкой оглядывал все вокруг. Заглянул он и в окошко. Потом не спеша подался в обратный путь.