О грусти этих дней кто, как не я, напишет... - [8]

И на меня взглянул он косо,

Как будто я бревнишко спёр,

Не дав обгрызть под знак вопроса.

А к вечеру пришёл енот

И всё зачем–то лез на крышу,

Наверно, умер в нём пилот,

А то бы смог забраться выше.

Потом подкралась к нам лиса

И всё ждала от нас подвоха.

И я за эти полчаса

Решил о людях думать плохо.

Ещё весь день был страшный шум,

На озере всё кто–то ухал,

И я решил — Лох — Несский бум

Не только плод нелепых слухов.

7 июня 2001 г.

Охота на земноводных

Убежав от улиц модных,

Не вставая спозаранку,

Мы ловили земноводных

И сажали дружно в банку.

Две несчастные лягушки,

Позабыв, как нужно квакать,

По стеклу метали тушки

И моргали нам двояко.

Разглядев все их присоски,

Брюшки, лапки, глазки, спинки,

Отнесли их к глади плоской

Озерка — как грампластинки.

7 июня 2001 г.

* * *

Мой сын всё ругает французов

За то, что едят, мол, лягушек.

Мол, мало им, что ль, кукурузы,

Иль лучше б ловили бы мушек.

Мне снился какой–то кабак.

Хозяин болтал по–французски.

И всё как–то было не так,

И день был какой–то весь тусклый.

К чему мне его колбаса?

Опять наедаться до грыжи?

Сказал я, вздохнув: «Се па са»^*,

И враз в раздражении вышел.

То был не Париж, не Квебек,

А так, междорожие странствий.

Заезженный я человек

И ас в воздвиженьи препятствий.

7 июня 2001 г.

* * *

Если ночь беременна стихами,

Уговорами её ты не уймёшь.

И к утру родятся строчки сами,

Даже если вовсе спать уйдёшь.

В ритме рифм есть вечная повинность

Ритму звёзд и маленьких мирков,

Без стихов я вовсе, видно, сдвинусь,

Не прожить мне, в общем, без стихов.

Даже допотопный птеродактиль,

Каркая и хлопая крылом,

Проявлял ритмический характер,

Что с натяжкой можно звать стихом.

7 июня 2001 г.

* * *

Богу стало не с кем говорить,

Кончились пророки да предтечи.

А того, кого велел любить,

Люди пригвоздили за предплечья.

Бог шептал вполголоса, кричал,

Пробовал и так, и эдак, бедный,

А людишки брались за кинжал,

Выходя пограбить из таверны.

Бог потратил целый капитал

На свои немые телеграммы.

Он и плакал, и стонал, и звал,

Выводя морзянки злые гаммы.

А людишки брались за перо

Писчее, а чаще — воровское,

И сажали жертву на него,

Как на вертел адское жаркое.

И устал от этой жизни Бог,

Улетел на суперзвездолёте.

Даже если кто–то заорёт,

Вы его уже не дозовётесь.

* * *

От мессий безвременных визитов

Понапрасну хворью не болей!

Поселился мелкий инквизитор

В каждом из известных нам людей.

В суете подвыпившего хлева,

В сонме простодушных поросят

Мы не ели от чужого хлеба,

Ну, а если ели, нам простят.

Мы не пили молока парного

От святых коричневых коров.

И когда пробило полвторого,

Мир был прежним — весел и здоров.

И напрасно по–мужичьи плакал

В Дельфах средь осколков и костей

Старый перепрятанный оракул,

Ожидая скверных новостей.

Можно мерить сапоги и клипсы,

Ибо в суматохе перемен

Заменили нам Апокалипсис

На уже привычный Happy End.

16.02.2001

* * *

Из римских недобрых декад

Писал себе письма Сенека

И в них, своей мудрости рад,

Бродил всё от века до века.

И надо ж, к исходу среды

Дошли до меня без конверта

Его небоязнь беды,

Его нестрашение жертвы.

И мир засиял, как венец,

От томной крупицы восторга,

Постиг я тогда наконец

Свою небоязнь острога,

Хворобы, долгов, нищеты,

Друзей ядо–лживого жала,

Свою небоязнь судьбы,

Свое неприятье Державы.

Напрасно шипели клопы,

Что трахнутый я неврастеник.

И он сторонился толпы,

И он там прослыл как бездельник.

Но вены безропотно вскрыл

Сенека по просьбе Нерона,

И голос его отступил,

Как эхо немого перрона.

И я, словно старый сундук,

Вобрав в себя вирши и саги,

Надулся и злюсь, как индюк,

От бликов вчерашней отваги.

16.02.2001

* * *

В дождь Милан нам судьба показала

С белогрудой громадой собора,

Все строения в стиле вокзала

И шатание всякого сброда.

А зонты, словно чёрные банты,

Огибали промокшие двери.

Мы бродили по улице Данте,

Того самого, что Алигьери.

Хоть Милану толпа и не мила,

Сам погряз он в толпе, как мошенник.

Ни кола, ни двора, ни стропила,

Только Маме купили передник.

* * *

Лет в двенадцать решил я железно,

Что в Венецию мне не попасть,

К недоступному же, как известно,

Разбухает огромная страсть.

И теперь, очутившись в Милане,

От неё километрах в трёхстах,

Я взбурлил, словно буря в стакане,

Расстоянье читая с листа.

В обветшалой лагуне, как в тесте,

Вязнул город моих юных грёз,

Гондольер нас надул тыщ на двести

И по грязной канаве повёз.

Мимо нас проплывали гондолы,

Мы качались средь песен и лиц

Вместе с банками от кока–колы

И останками умерших птиц.

А на площади Бедного Марка,

Средь фасадов на грязных столбах,

Мы сидели, и нам было жарко

В Адриатики душных ветрах.

Мы решили, уехав из рая,

На трамвае речном тря зады,

Что Венеция — тот же Израиль,

Только с явным избытком воды.

16.2.2001

* * *

Всё бурлило и плавилось, кроме

Чуть припудренных инеем грив,

В двухкупейном своем фаэтоне

Ты был весел и шумно игрив.

Громко чокаясь, били копыта

И чеканили буквы на снег,

Словно новая книга раскрыта,

Чудо–тройки вместившая бег.

Оставляя в несчётных подранках

Всю дорогу рапирных острот,

Ты гримасами на полустанках

Теребил суетливый народ.

Кому пел ты, Лукавому, Богу ль?

Что палил ты в нервозном чаду?

Я люблю тебя, пакостник-Гоголь,

И чего–то по–прежнему жду…

* * *

Если б ты была не так мила,

Мы бы всё толпились у аптеки,

Словно отставные ацтеки,