Новый ренессанс - [62]

По смыслу Евангелия грешна не природа, а мое личное Я, слышащее благую весть и понимающее свою вину перед лицом страдающего Бога. Слышащий благую весть Я в то же время и спасен: греховен и спасен вместе, а не на манер ребенка, который сначала шалит, а потом выпрашивает прощение. Одновременное сознание вины и спасенности придает небывалое напряжение евангельской жизни. Верное соблюдение буквы Евангелия не уберегло его от худшего искажения – перевода живой истории Бога и человека в область богословских прений. Виноваты вовсе не ошибки толкователей, а то, что теологи вообще перенесли всё в сферу философии, выставив свои метафизические проблемы. Стихия веры не вечные теологические проблемы, а конкретное событие божественного откровения и его принятия человечеством. Бог открывает себя истории как хочет и когда хочет. Библейские истины другой природы чем философские первоистины, это конкретные веления, обращенные к человеку здесь и теперь; в другое время и в других обстоятельствах истиной может оказаться иное. В Евангелиях Бог в лице Сына приходит на землю, т. е. история личных богочеловеческих отношений продолжается. В новую эпоху заветы Бога по-прежнему конкретны.

Для библейско-христианской мысли вся реальность настолько исчерпывается богообщением, что даже загробная жизнь целиком принадлежит его истории. Как в иудаизме, так и по апостолу Павлу душа не отдельна от тела, одушевленное тело составляет всё человеческое существо; по смерти нет разлучения души и тела, душа смертна, поскольку тело смертно. Воскрешение плоти признается Библией как еще один добровольный акт Бога: животворчество по чистой благодати. Нет никакого субстанциального бессмертия отдельной человеческой души. Доктрина вечной души – фольклорно-философская перверсия, Возрождение языческих верований. Если Пифагор сделал из царства мертвых идеальное царство душ, настрадавшихся в мире, то «христианство» вдобавок еще произвела это царство мертвых в Царство Божие.

При философском понимании Библии исчезает действенное, живое, переменчивое присутствие первого Бытия, источника смысла. С этого момента сразу же как абсолютное господство неподотчетного человека над природой, так и его сознание своей греховности, отныне непрощенной, неискупленной, становятся факторами нигилизма. Почему из Откровения почти неизбежно выветривается момент жизни и абсолютной новизны? Именно потому что Откровение нельзя ни уловить, ни фиксировать, ни обосновать, ни объективировать, а ведь нам неизменно кажется, что если мы не доберемся до осязаемой реальности, то всё потеряем. Сегодня еще больше чем когда-либо мы счетоводы, жаждущие явственной достоверности, гарантированного продвижения вперед, простой формулировки нашего долга и прозрачной нормы поведения. Нас отпугивает недостоверность, необеспеченность таких летучих вещей как любовь и благодать. Услышать, что Бог нас любит, нам скорее тревожно. Нам спокойнее услышать, что он требует от нас пятидесяти конкретных вещей, и когда мы их исполним, мы наконец вздохнем свободно. Мы не желаем вечно неожиданных отношений с Богом, предпочитая подчинить себя нормам. Нам не довольно, что Бог посылает благодать и избавляет от рабства. Мы хотели бы привязать его к себе нашими добродетелями, думая почему-то, что он в отличие от нас не свободен сам решать, что ему угодно.

Всеми путями мы силимся опредметить наши отношения с Ним. Мы построили идею природы, которая служит нам системой отсчета: раз она сотворена Богом, вполне достаточно сообразоваться с ней. Мы учредили суверенные инстанции, церковные или политические, которые представительствуют за Бога на земле и с которыми можно установить упорядоченные отношения. Мы наделили чрезвычайным смыслом право, сделав из него выражение воли Божией. Суверенность любви мы подменили политическим суверенитетом, свободу – долгом.

Но ведь именно эти наши нагромождения и готовили наш переход к нигилизму. Ни одна из наших построек не могла устоять перед простым вопросом, заглушенным, задвинутым в угол всё то время, пока социальный контроль достаточно силен, но ведь не навсегда: к чему? Зачем надо повиноваться праву, государству? Ответить на эти и подобные вопросы никто не может. С момента их появления обнажается бессмысленность наших рутинных занятий, выражающаяся в активности ради активности, во власти ради власти, в потреблении ради потребления, в росте ради роста. Всё это временно заполняет пустоту мира, в котором мы очутились, получив на руки далекого бездейственного Бога. И поскольку ничто из этого нас не может по-честному удовлетворить, мы тянемся к ничто, которое маячит издалека единственным исходом, неумолимым роком, приход которого, раз уж мы на него обречены, хорошо бы по возможности ускорить, положив конец человеческой авантюре, вполне бессмысленной с тех пор как ее перестала воодушевлять любовь.

Эллюль заостряет свою мысль. Требования Евангелия противоположны естественным наклонностям и привычкам, невыносимы и неприемлемы для здравого рассудка. Рискованной требовательной свободой миллионные массы не заманишь. Тогда начинается препарирование Евангелия в вековечном религиозно-мистическом духе. Во все эпохи человек тоскует по религиозному успокоению, по обетованиям вечной жизни, по благочестивым утешениям. Сегодня научное просвещение нисколько не ослабило эту тоску, а может быть только изменило или упростило ее формы. Невыносима не религия, – человек как раз всегда готов вынести любую дозу культа и ритуала, – а именно перспектива оказаться в евангельской нерелигиозной, десакрализованной вселенной без других опор кроме благодати и любви.