Новый ренессанс - [61]

Упрочивается нигилистическое убеждение, что надо как можно скорее уничтожить современное общество, которое приравнивается к злу. «Сейчас имеет место всеобщее искушение нигилистического сумасшествия, возможно, спровоцированное или про крайней мере питаемое реальной возможностью коллективного самоубийства, способностью современного вооружения положить конец нашей истории и всему человечеству». Христианство расколдовало мир, не оставив в природе никаких святынь. «Сегодня вследствие вызванной христианством десакрализации в мире природы видят просто-напросто материальный хаос, что не вызывает к нему особого уважения. Для неписаного права творить что угодно с этим бездушным миром не существует никаких ограничений кроме препятствий, поставленных человеку его собственным воображением и недостатком технических средств. По мере накопления этих средств безграничная утилизация природного капитала возрастает, заодно с соответствующим разрушением природы. Нестесненность человеческой деятельности ничем, кроме наличных технических средств, выдается обычно за признак свободы человеческого существа, но на деле происходит от нигилистического равнодушия к природе.

Парадокс сложившейся ситуации в том, что удаление Бога из человеческой среды, расколдовывание мира, преодоление почвенной религиозности, словом всё, что в христианстве стало почвой для нигилизма, в подлинной библейско-евангельской вере имело прямой антинигилистический смысл. Мера требуемой Евангелием свободной ответственности исключает и тень пренебрежения к миру. Дорогу эксплуатации природы открыли другие силы, применившие в своих целях достигнутую библейско-евангельской верой десакрализацию.

Естественный человек всегда был религиозен и наделял исключительным мистическим смыслом явления природы или функции социального организма. Да, христианство подорвало такую религиозность, дало бой богам природы, видит в явлениях и силах природы именно явления и силы, не имеющие ровно ничего священного. Всё уравновешено одинаковой сотворенностью, хотя человек, тоже тварь, выше остальной твари и посредничает между нею и Богом. В иудаизме еще сохранялись черты сакрализации определенных мест (горы), дней (суббота). Христианство пошло дальше, его Бог – сокровенный, в видимой природе нет святынь или сверхъестественных тайн, подобно тому как и среди людей тоже не должно быть особого священства. «Христианский мир насквозь нецерковен. Эта в подлинном смысле профанация, эта десакрализация, это обмирщение были самыми радикальными из всех когда-либо совершавшихся».

К этой десакрализации мира возводят происхождение науки и техники. Поскольку вещи – всего лишь вещи, не более, и внутри них нет ни частиц божества ни таинственных сил, то можно попытаться и полностью познать их и беспредельно использовать. Однако надо спросить: если предпосылкой научно-технического покорения мира было его расколдовывание христианством, то почему христианство так медлило развертывать свои потенции, почему техническая цивилизация выжидала еще почти полтора тысячелетия после победы христианства или почему она не возникла в ареале иудаизма, тоже расколдовавшего мир? Почему в X веке всемирной колонизирующей силой был ислам, а в XII веке завоевательной, технически оснащенной, научной державой явился Китай?

Библейско-христианское сотворение мира – не развертывание от века сущих предпосылок, семенных логосов или первоединства, а абсолютная инициатива, беспримесная новизна, воля, которая и не прихотлива и не негативна, а созидательна и цельна как любовь. Человеку как возлюбленному Божию творению библейской верой завещано столь же вольное и вдохновенное любовью действие. Поскольку мир создание любящей воли, в нем есть простор для такой же встречной воли, но совершенно нет места для утилитарно-хозяйственной экспансии. «Будучи творением, мир покоится не на человеческом решении о нем, а на любви творца. Поняв мир как творение, человек уже не может осуществлять свое всемогущество эксплуататора и разрушителя. Его своеволие останавливается знанием, что перед ним творение творящего Лица, а не природа как безразличная среда обитания». Библейский Бог живет в истории, складывающейся из его вольных деяний и ответных поступков его твари. Он поэтому не вычисляется философскими выкладками, и даже высокая идея трансценденции ничего еще не говорит о нем, если первая и единственная реальность есть не Первоединство и не Субстанция, а живая всемогущая личность в истории своих отношений с человеком. В любящей связи между личностями нет места ни для вечных повторений, ни для дурной бесконечности, ни для обязательной энтропии.

Эллюль задается вопросом, как из такого учения могла получиться теология трансценденализма, согласно которой человек заброшен одиночкой в мир без ориентиров, без надежды и без теплоты божественного присутствия. Каким образом волнующая близость личных отношений превратилась в метафизическую схему двух полярных миров, земного и небесного? Он приходит к выводу, что евангельское откровение было трудно сберечь из-за того что вместо рассудочного осмысления оно требует перемены жизни. Когда в Евангелии увидели текст, произошел трагический провал в нигилизм. Рассуждения о греховной природе человека завели богословов в непролазные философские дебри.