Новый ренессанс - [137]

.

С приходом Петрарки человек становится для самого себя задачей. Cultus humanitatis, занятия свободными искусствами теперь – прежде всего культура человека, возделывание такого прекрасного и доброго, сведущего и деятельного существа, которое отвечало бы чистоте своего, вместе и божественного, образа. Лишь позднее гуманизм стал снова означать в первую очередь занятия гуманитарным кругом дисциплин, и еще намного позднее – попечительное отношение к эмпирической данности человека. Новоевропейский читатель узнаёт себя в Петрарке так же, как целая эпоха и даже ее завершение иногда угадываются в ее начале. Усвоив себе блестящую точность Цицерона, загадочную проникновенность Августина и смятенный восторг поэзии Амора, речь Петрарки сумела подняться к новой простоте, залогу долгого и сложного развития. История подготовила этот синтез; нужен был гений, чтобы его осуществить; и всего этого было бы еще мало без неустанного подвига долгой жизни. Пятьдесят лет литературной работы Франческо Петрарки, заполнившие собой всю вторую и третью четверть XIV века, стали главным культурным событием времени.

Нет ничего удивительного, если идут споры о том, было ли это началом Ренессанса или чем-то более ранним, еще не поддающимся однозначному толкованию. Мы прикасаемся тут к одному из тех явлений ума, таланта и воли, которые трудно классифицировать и которые, наоборот, сами впервые только и дают нам понять, каким может быть человек в его Слове.

Кодекс Хаммера

Тетрадь в семьдесят шесть плотно исписанных в 1508–1509 гг. страниц, часть огромного, в тысячи страниц, рукописного наследия Леонардо известна в научных изданиях как кодекс лорда Лестера (Codex Leicester). Ее купил американский предприниматель, друг Советского Союза доктор Арманд Хаммер, расшивший и пронумеровавший ее по развернутым (у Лестера было по одинарным) листам. Весной 1984 все эти страницы были показаны под стеклом в залах Цветаевского музея в Москве.

Нет ощущения, что они из прошлого. Они вне времени. Леонардо да Винчи пишет справа налево, как до Гомера, и в зеркальном отражении, шифруя свой разговор с собой от нас. Его собеседник природа, стихии, вода. Земля одушевлена, вода в ней – то же, что кровь в других живых существах. Она меняется и изменится. Когда-то над равнинами Италии плыли рыбы; вода ушла под землю, но движется к вершинам гор так же, как кровь животных всегда движется от моря сердца к вершине головы, и в конце концов стекающая с вершин вода всё сравняет.

Непрерывная беседа Леонардо умолкает только когда уступает место рисунку, внедряющемуся в текст как его неотъемлемая часть. Вода – главная тема кодекса Хаммера, и внимание художника впитывается тоже словно вода в разбираемые вещи. Знаков препинания почти нет, хотя точка иногда разрывает посередине фразу или даже слово.

Сын флорентийского нотария Пьеро да Винчи и тосканской крестьянки Катерины в 1506–1513 работал в герцогстве Миланском под протекцией французского губернатора Шарля д’Амбруаза, с частыми наездами во Флоренцию, в основном занимаясь анатомией, автоматами и гидравликой, шире – свойствами воды. В его заделах были среди прочего карты с высоты птичьего полета, город с подземными переходами, боевые бронированные машины, паровая пушка, 33-ствольная пушка для стрельбы залпами, аппаратура для изучения превращения воды в пар, счетчик воды, скафандр, геликоптер, парашют, летающая машина на крыльях, новые музыкальные инструменты, астрономическая оптика, велосипед, самокат. В записях, которые не все вполне можно прочесть, встречаются планы развернуть в упорядоченный труд, opra ordinata, части этой инженерной энциклопедии.

Вглядывающийся, вживающийся в мировое вещество, Леонардо не меньше в далеком будущем чем в таком же далеком прошлом, он смотрит на свою Европу вневременным взглядом. «Дунай расходится по середине Австрии и Албании, а с северной стороны по Баварии, Польше, Венгрии, Валахии и Боснии. Впадал же этот Дунай, или Донау, в море Понтийское, простиравшееся почти вплоть до Австрии и занимавшее всю равнину, через которую теперь бежит этот Дунай, и признаками того являются жемчужины и раковины и улитки и панцири и кости больших рыб, какие еще во многих местах находят на высоких берегах, которыми были горы». Леонардо не занят вычислением лет, когда это было. Создается ощущение, что для него то время настоящее, и не менее отчетливо он предчувствует, «как вода сделает горы в конце концов равниной, потому что смывает одевающую их почву и обнажает их камни, которые растрескиваются и постоянно превращаются в почву, побежденные жарой и льдом; и воды поглощают их корни, и горы камень за камнем обрушиваются в реки, разъедающие их основания; и реки, разливаясь от рушащегося в них, образуют большие моря».

Леонардо видит эти большие моря, при взгляде на Землю издали они должны сверкать как зеркала, и он догадывается, что Луну освещает не только Солнце, но и Земля. «Некоторые ошибочно думали, что Луна имеет какой-то собственный свет, потому что между ее рогами в начале новолуния видна светлота. Ее свечение в такое время порождено нашим океаном и другими средиземными морями, которые в это время освещены Солнцем, уже зашедшим [на всей обращенной к нам стороне Луны], так что море тогда исполняет такую же службу для темной части луны, какую луна на пятнадцатый день служит для нас, когда зайдет Солнце; и соотношение этого малого света, который имеет темная часть луны, к свечению освещенной части такое же, какое существует между…». Дальше письмо стерто, и мы видим рисунок раннего-раннего новолуния, где самая темная кромка Луны всё-таки светлее фона ночного неба. «Пусть Солнце будет в положении