Новый мир, 2012 № 11 - [8]

Сразу распознав во мне отчаянное стремление поскорее заговорить, наш учитель вцепился в меня мертвой хваткой. Домашние задания, которые он мне задавал, регулярно отнимали у меня полночи. По окончании уроков он требовал, чтобы я провожала его домой и по дороге говорила с ним о предметах и о людях, которых вижу. В затруднительных случаях объяснял по-французски. Он даже и русский знал прилично — в армии обучили, сказал он, — но разговаривать со мной по-русски отказался наотрез. Чаще всего, дойдя со мной до своего квартала, он круто заворачивал и шел обратно, провожал меня до станции электрички, заставляя до изнеможения складывать и произносить английские фразы. Произносить! За произношением он тоже следил жестко — заставлял то шире раскрывать рот, то, наоборот, сжимать зубы, мучил проклятым английским “th”, которое я норовила произносить как “д”, уж про “w” я и не говорю. Простейшие слова оказывались почти непреодолимыми. Знаете, как по-английски произносится “no”, то есть “нет”? Или “coat” — “пальто”? А произнести пробовали? По-английски, не по-американски? Сложив губы трубочкой? Вот то-то. А меня мистер Бойс сумел научить! И велико было его огорчение, когда я, годы спустя, приехала в Лондон после длительного пребывания в Штатах и позвонила ему со своим новообретенным американским прононсом. “Не может быть, — сказал он мне по телефону, — это не Юлия. Она звучала как достойная молодая английская женщина, получившая образование в частной школе, а теперь? Черт знает что! Вы все потеряли!” Да, английское произношение я потеряла, а со временем приобрела некую смесь русского, американского и ивритского акцента с легким налетом голландского от мужа-голландца. Некоторые люди, не зная, как определить мой акцент, решают считать его аргентинским.

 

В результате всех этих усилий ближе к концу моего пребывания в Лондоне я уже могла вести минимальную беседу. Правда, мои собеседники, обманутые бойкостью моего английского, часто говорили вещи, которые я или не понимала, или понимала совершенно иначе. И попадала впросак.

Мне особенно запомнились такие три случая.

В университетской компании, куда привел меня мистер Бойс, зашел разговор о русской поэзии. Ко мне обратились, как к авторитету, и спросили, хороший ли поэт Белла Ахмадулина. Сама я была к ней равнодушна, но тут хотела патриотично похвалить. Элегантно, по-английски. И решила блеснуть свежеосвоенным словечком. “Yes, quite good!” — сказала я после короткой паузы на обдумывание. В словаре “quite” переводилось как “вполне, совсем, всецело...”. Но я не знала, что словечко очень коварное, это “вполне” вроде бы и одобрительное, но таит в себе скрытое “в общем, ничего”, особенно после паузы. Так что же, настаивали англичане, хороший она поэт — или “quite good”? “Yes, yes, quite good!” — радостно повторила я. Похвалила, называется. “Почему же тогда русские от нее в таком восторге? — недоуменно сказал тот, что спрашивал. —„В общем, ничего” поэт — это плохой поэт!”

Второй случай был еще нелепее. На какой-то вечеринке я заметила, что на меня посматривает весьма симпатичный молодой мужчина. Я, как положено, поправила волосы и сказала себе, что надо бы улыбнуться. Но улыбки давались мне с трудом, а молодой человек тем временем подошел ко мне и сказал фразу, начинавшуюся словами: “Вам, конечно, не раз говорили, что вы...” Дальше я не поняла. Я живо откликнулась: “What?” — но тут же спохватилась, это звучало не очень вежливо. Тогда я выловила из памяти нужную формулу: “Повторите, пожалуйста”, на что он сказал “С удовольствием” — и повторил ту же непонятную фразу. Я чувствовала, что он говорит что-то приятное, и мне очень хотелось понять что. Словарь был у меня всегда с собой, я спешно покопалась в сумке, вынула его, открыла и опять попросила повторить — медленно, пожалуйста. Он начал было: “Вы знаете, что вы...”, затем вдруг засмеялся, дотронулся легонько до моего плеча, пробормотал: “Nothing, nothing, doesn’t matter!” — и быстро отошел. Я почувствовала себя полной идиоткой, да так оно и было.

Обе его фразы я хорошо запомнила и дома разобрала со словарем. Он сказал мне сперва, что я очень привлекательная девушка, а потом — “ничего, ничего, не важно”. Ему-то, может, и не важно, а мне было очень важно!

А в третьем случае было даже что-то трогательное. Я стояла перед огромным стеклянным садком в богатом рыбном магазине и любовалась красивыми толстыми рыбинами, беззаботно скользившими между водорослями. Неподалеку стоял и смотрел на них очень старый человек, опиравшийся на палку.

“Poor beasts! How can you help feeling sorry for them?” (Бедняги! Невольно жалко их становится!) — пробормотал он, обращаясь, как я думала, ко мне. В этой фразе я четко поняла одно: старый человек просит о помощи (can you help?), не поняла лишь, какой именно. Я немедленно повернулась к нему и сказала на присущем мне языке: “Can help, yes. What?” Старик с опаской глянул на меня и поспешно заковылял прочь.

 

Несмотря на все эти неурядицы, английский усваивался необычайно быстро и нравился мне все больше. Это не было то безоглядное обожание, которое я питала в юности к французскому, а прочное, надежное чувство, все возраставшее по мере того, как я его узнавала.