Новый мир, 2012 № 11 - [10]

А от чего реветь? Ох, как много отчего! И холод, и язык, и — одежда. Одежда! Одежда совсем не та! Вот это и была вторая причина, которая, вместе с языком, не давала мне полностью раствориться в заграничной магии. Как тут растворишься, когда выглядишь хуже всех?

По одежке, как говорится, встречают, по уму провожают. Лондон не ждал меня и не встречал. Ему не было никакого дела ни до одежки моей, ни до ума. Тем более умом своим, какой ни на есть, я тоже блеснуть была не в состоянии. Но мне-то было дело! Подумать только, приехать раз в жизни в заграницу — и быть хуже всех! Дома мне говорил председатель нашего группкома: “Мы на тебя полагаемся, не ударь в грязь лицом, покажись там с лучшей стороны, пусть знают, откуда ты приехала!”

Ха, с лучшей стороны! Встречают-то по одежке! Сразу видно, откуда я приехала. Но скажу честно, то обстоятельство, что по моему убогому внешнему виду будут судить о моей великой стране, волновало меня меньше всего. Куда важнее было, как будут судитьобо мне. А англичан как раз привлекали и занимали именно мой убогий вид и мои незападные, то есть нецивилизованные, повадки. Проще сказать, любопытство вызывали. Любопытство, хорошо скрытую иронию или — еще хуже — унизительное сочувствие.

Это теперь ни гастарбайтеры, ни иммигранты из России не вызывают в Англии, да и нигде в мире, никакого удивления и любопытства. Тем более сочувствия. А тогда, в шестьдесят восьмом году, я была для них новинка и диковинка.

Вот и сбылась моя подростковая мечта — очутиться в заграничном городе и отвечать на заинтересованные расспросы местного населения. Но только никакого удовольствия это мне почему-то не доставляло! Вопросы были вот такого примерно смысла: а как вас там на скотном дворе кормят? а пахать заставляют много? а стойла как, достаточно просторные? а гулять вас иногда выпускают? а надсмотрщики очень жестокие? бьют, ругают? или ничего?

Правильные были вопросы, в самую точку, но они удручали меня — и вовсе не в патриотическом плане, а в чисто личном. От меня несло скотным двором!

Короче говоря, на втором месте после языка стояла одежда. Почти так же, как поскорей заговорить, хотелось поскорей отделаться от своего экзотического вида.

Переодеться, понятное дело, легче, чем освоить язык. Магазины полны замечательной “фирмы”, были бы только деньги. Денег было очень мало, к тому же я довольно скоро поняла, что одеваться надо не только и не столько модно и красиво, сколько “правильно”.

Мне, приехавшей из СССР, все англичане, все без исключения, казались необычайно красиво, модно и дорого одетыми. Вся их одежда выглядела практически новой, мало ношенной и чистой. Дома я довольно четко различала по одежде, кто побогаче, кто победнее, кто к какой прослойке общества принадлежит, кто городской, кто приезжий из провинции, кто из деревни. Здесь же все подряд, не исключая и расхристанных хиппи, казались мне манекенами из модного журнала.

А время-то было какое — конец шестидесятых годов. Совсем недавно в Париже запылала ярким пламенем “студенческая революция”, перекинувшаяся в десятки стран мира. В Европе, в Америке закладывались основы общественного постмодерна. Само слово это тогда уже существовало, но в приложении к общественной жизни не употреблялось. Однако это именно оно и было — все то, что позже расцвело пышным цветом в виде защиты прав человека, свободной любви со СПИДом в придачу, гомосексуальных “парадов гордости”, различных “андерграундов”, политкорректности, антиглобализации, охраны окружающей среды и пр. и пр. Лондон был в те годы одним из центров бескровной молодежной революции, о которой мы в России, в общем-то, и знать не знали. Изредка какие-то отголоски долетали до кого-то, но мы не представляли себе размеров происходящего — размеров и глубины происходящего в Европе и в Америке. Этого, впрочем, тогда еще не сознавал никто, последствия обнаружились позже...

Одним из существенных атрибутов этой революции была, в частности, одежда. Атрибут непрограммный, непрокламируемый, но непременный. Музыка, то есть рок, была, разумеется, еще важнее (до легендарного трехдневного рок-сейшна в Вудстоке оставалось всего несколько месяцев), но музыка меня в тот момент не волновала, а вот одежда...

Как у истинного порождения коммунистического режима, мое отношение к одежде было глубоко буржуазным, не допуская ни поверхностного шика, ни яркой экзотики, вообще никакого индивидуального отступления от превалирующей позапрошлогодней моды. Как и в отношении к деньгам, мещанское советское лицемерие проявлялось тут во всей красе. Всерьез, и тем более вслух, показывать интерес к этим вещам (недаром они пренебрежительно назывались, и называются, “тряпки”, “шмотки”, “барахло”) неприлично было истинному интеллигенту — к которым я себя причисляла. В сущности, оно и справедливо, ибо проявлять интерес к той унылой бесформенной продукции, в которую наряжала нас отечественная одежная промышленность, было бы просто смешно.

Но дело было даже не в том, что я была одета бедно или некрасиво. Это, конечно, достаточно неприятно, но не в этом была суть. Я была одета — неправильно. И не — смело, независимо, своеобразно неправильно, а робко и скучно. Все в моей одежке было неправильно. Мои доморощенные джинсы были отглажены в стрелку. Блузочка моя, из дорогого российского креп-сатина в цветочек, смотрелась тут дико. Вместо обычного здесь свитера на мне была вязаная кофта бабушкиного фасона. Что у меня было на ногах, вообще лучше не вспоминать. Единственную теплую вещь, которую стоило привезти сюда, осеннее пальто, я намеренно оставила дома.