Несколько минут мы брели по длинному темному коридору, словно скованные цепью рабы, предназначенные на продажу. Коридор несколько раз заворачивал то налево, то направо, многие свечки погасли, мы брели в полутьме, повинуясь указаниям голоса, который время от времени предупреждал: “Теперь направо! Еще раз направо! Прямо! Прямо! Налево!” Цепочка наша змеилась и извивалась, было чувство, что мы уходим куда-то далеко-далеко, вглубь подземного лабиринта.
Наконец велено было остановиться. Через одного повернуться лицом к стоящему сзади. Горящих свечек осталось совсем мало, я едва разглядела пожилого мужчину, кажется, довольно толстого. Теперь велели подойти друг к другу и взяться за руки. Руки у мужика были пухлые и теплые, он крепко сжал мои и пробормотал: “Тонкие косточки!” Голос тем временем вещал что-то об энергии, которой мы обмениваемся, об энергетическом балансе, который как-то там между нами устанавливается. О том, что тело являет собой преграду между живыми существами и прикосновение к нему помогает разрушать эту преграду. Всякий индийско-китайско-хипповый бред.
Потом велел сойтись вплотную и обняться. Толстый мужик растопырил объятия, я обхватила его за шею. Он нежно обнял меня за спину, но отдам ему должное — не прижимался. От него сильно несло табачным перегаром. Жаловаться не приходилось — от меня, я полагаю, тоже.
Потом мы опять ходили цепочкой и пришли в какое-то просторное помещение и там стояли и гладили друг друга по волосам и по щекам. Все это молча, в почти полной темноте. Я, однако, догадалась, что это мы вернулись в первый зал, хотя надпись над дверью теперь не горела. Потом опять обнимались — втроем, вчетвером, целыми хороводами. Потом велено было сесть на пол, расставив ноги в стороны. Я села в расставленные ноги толстого мужика, а в мои села девушка в шортиках, и так по всему залу. Каждый обнял за талию сидящего впереди, образовалась сплошная плотная человеческая цепь. Такую цепь трудно прорвать полиции во время демонстрации, но тогда это еще не применялось. И еще были разные упражнения, непременно включающие прикосновение друг к другу, но при этом, как ни странно, без всякого сексуального напряжения. А голос бормотал о любви одного живого существа к другому, личной, непосредственной любви каждого к каждому, к его уму, к его душе и к его телу. Призывал не брезговать чужой плотью, не бояться чужого касания, чужой энергии... Только так можно остановить войны, только так воцарится мир на земле...
Ощущение было очень странное. Привычный скептицизм с издевкой выслушивал это шаманское камлание, отстраненно посмеивался про себя. Энергия, энергия, любовь, любовь... Но нечто в этом самом “живом существе”, о котором бубнил голос, не могло не отозваться на — пусть искусственно созданную, пусть обманную — атмосферу человеческого тепла и эмпатии. Против воли хотелось поддаться, поверить, раствориться в ней.
Правда, ощущение это испарилось без следа, как только мы вышли из музея.
— Ну и что это было? — спросила я баронессу.
— Хеппенинг, — выговорила баронесса незнакомое слово, все еще с удовольствием поеживаясь от приятного переживания.
— И чего вы меня сюда притащили? Пообжиматься с чужими людьми?
— Тебе не понравилось? Кто ж тебе виноват, что ты такая дура. Надо было выбирать, с кем обжиматься. Видела, между какими красавцами я стояла?
Тетя спросила меня сердито:
— Чем ты обидела Джулиана? И зачем?
— Я? Обидела? С чего ты взяла?
— Он звонил и очень огорчался, что не понравился тебе.
— Не знаю. Мы прекрасно провели время, он мне все рассказал и показал, даже собственный дом. У него очень красиво, я хвалила.
— Дом тебе понравился. А сам Джулиан?
— И сам ничего. Вполне.
— И вы договорились о новой встрече?
— Пока нет.
— Почему?
— Да в чем дело? Чего ты так беспокоишься? Что тебе этот Джулиан?
— Не мне, а тебе.
— Да ты уж не сватать ли меня собралась?
— Ну а если бы и так? — с вызовом сказала тетя Франци. Она, видно, чувствовала, что поторопилась.
Мне было и смешно и досадно. Меня уже не раз пытались сватать разные доброжелатели. Видно, девушке в известном возрасте этого не избежать. Я была как раз в том возрасте и принимала эти попытки в общем-то спокойно. Досадно было только, что ни одному, вернее, ни одной из свах не приходило в голову спросить, хочу ли этого я. Сватали-то они, а разбираться потом с мужиками приходилось мне.
— Ладно, — сказала я примирительно, — сватай, сватай. Не забудь только его самого спросить, что он об этом думает.
— Он интересуется. Конечно, пока это еще не проект, а только эскиз к проекту. Очень многое зависит от тебя.
Я решила пресечь это дуракаваляние:
— Франци, дорогая, всего того, что зависит от меня, я не сделаю.
— Ты несерьезный человек.
— Я очень серьезный человек. Глупостями заниматься не буду. Джулиан — милейший парень, я охотно встречусь с ним еще, если он пожелает, но проект выкинь из головы.
— Да почему? Почему?
— Неужели ты в самом деле хочешь, чтобы я жила с чужим мне человеком, да еще с таким, который плачется посторонним насчет своих романтических неудач? В несвоей стране, в несвоем доме, с несвоим языком?
