Новый мир, 2012 № 09 - [9]

— Я готова, — сказала Леля, выходя из-за ширмы.

— Да, — заторопился Лючин, подымаясь, — можем идти? — и осекся, так сияло Лелино лицо, улыбавшееся им всем троим сразу детскими обветренными губами, но карие глаза глядели строго.

Это из-за бровей так кажется, подумал Лючин, со страхом почти глядя на нее, она их не выщипывает, как теперь модно, вот брови и разлетаются. Но о новом костюме из блестящего креп-сатина надо было что-то сказать. Не только Леля, но и Ангелина Степановна ждала и даже самолюбиво бросила:

— У Ламановой была подмастерьем. Не у кого-нибудь!..

А он все молчал. Сам не знал, почему в эту весну, никак не начинавшуюся толком, правда, утренняя капель уже будила, но ввечеру морозы схватывали подтаивавшие городские сугробы, — почему с такой навязчивостью думал он о хрупкости жизни. И в войну так не думалось, вот поди ж ты. И Настю вспоминал, как она, да хоть и на минуту расставаясь, крестила своего Женечку, шептала: “Спаси, Господи!” И теперь, глядя на смуглое личико, если бы умел, так же бы повторял, а сказал наконец вслух:

— Замечательно, Ангелина Степановна!

Тогда Коля подошел к матери и обнял ее:

— Мать у меня — талант.

— Да, Николай Викторович, талант! — Леля закивала. — Верно, Женя?

Она Колю, почти ровесника, зовет по имени-отчеству, а меня — Женя. Как хорошо, она умница, — и Лючин торопливо полез в карман за гомеопатическими шариками.

 

Дигиталис назначается сердечным больным вместе с другими препаратами, а также в случае отеков.

 

С этими лекарствами надо было быть точным. Тут он не в матушку. Она и на спектакли опаздывала, но ей прощали: красавица и голос дивный. Полновата, конечно, вот здесь он как Ида, да еще и сердце, конечно…

— Вы верите в гомеопатию? — изумилась Ангелина Николаевна.

— В гомеопатию верю! — весело сказал Лючин.

Коля, как Лючин надеялся, не предложил подвезти их — хотя “нэш” стоял у школы, но, в конце концов, Коля не обязан был. И теперь они бежали, времени почти не оставалось, сперва Старомонетным, потом Пыжевским, а дворники сбивали лопатами наледи — днем таяло, и этот звенящий стук лопат, и гаснущее небо над невысокими силуэтами деревянных домов и над тоже низкими оштукатуренными под камень особняками, но с деревянными заборами, за которыми темнели хозяйственные постройки, и собаки лаяли, а редкие фонари и слабый свет окошек, притененных занавесками, все обманывало провинциальным уютом, — этот мир с весенним густым воздухом и мерцающими сугробами вдоль тротуаров, где следы узких ботиков затейливо обегали вафельные отпечатки мужских галош, не принадлежал городу, в котором они жили, а это и было Замоскворечье — первоначальность смысла оживала, и даже конструктивистское здание, неожиданно выплывшее навстречу со всеми своими ослепительными иллюминаторами, зажглось и тут же пропало за чередою темных лип, а Лючин только успел крикнуть:

— Всегингео! Я здесь работал! До Алексея Павловича!

А они уже спешили Ордынкой, и теперь Леля со смехом в сторону Лаврушинского махнула:

— Третьяковка рядом, но закрылась!.. Везде опоздали из-за моего костюмчика. Зато в Большом потрясающие эклеры! Вместо оперы — буфет.

Трамвай, с громыханием поворотясь, обдал их снежною пылью, Леля даже ахнула, отступая, и Лючин схватил ее за плечи. Тут уже Пятницкая была, магазины и толпа, пахнуло горячим хлебом из угловой булочной; люди сосредоточенно месили раскисший снег у входа в метро, где буква “М” светилась. А на эскалаторе, когда полез в карман пальто за платком и стал, стесняясь, сморкаться — всегда, входя в помещение с мороза, неудержимо начинал чихать, всегда заранее искал платок, а сегодня забыл — чихнул и покраснел, глаза заслезились, под ложечкой сдавило холодом, и опять чувство безысходной тоски, несовместной с жизнью, которая шла вокруг и которой он сам жил и другие жили, навалилось, и он даже головой замотал, чтоб освободиться.

— Женя, вы как бычок, — вдруг сказала Леля, и он оторопело подумал, что она наблюдает за ним живо и трезво, а не просто — Лорелея в снегах. А ведь и Настя называла его бычком, когда он в детстве упрямился. Для него, городского мальчика, бычок был существом почти мифическим, поскольку бычок его Настю поломал, но он всегда удивлялся нежности Настиной, не к нему, Женечке, тут все ясно было, а к тому бычку, ведь тот, в конце концов, и убил ее. А еще странность, когда на комиссии сказали — бычье сердце. А Насти тогда уже не было. Они, которые его любили, покинули этот мир, оставив его одного…

Эскалатор еще не кончился, а ему так хотелось посмотреть на Лелю, она стояла за ним, чуть выше, на следующей ступеньке, но чтоб посмотреть, надобно было обернуться, он обернулся и не увидел Лели, там была какая-то совсем другая женщина, и он понял: это должно было случиться — он этого ждал — и случилось, но уже в следующее мгновение из-за дамской велюровой шляпки, над головою военного, помахала ему знакомая китайская варежка, синяя с белыми голубями, и голос:

— Женя, я тут.

— Куда вы пропали, Леля?

— Не пропала еще. — Она даже засмеялась. — А вот вы куда-то один, и так быстро.

— ...Леля, Леля! — это он уже в лифте ей говорил, когда провожал. — Я знаю, вы, верно, думали, что это буду не я, то есть тот мужчина, ну, будет не такой, конечно, как я, не толстый, не старый и вообще не такой. — Он поправил шляпу и горло освободил от шарфа. — Я понимаю, но я совершенно не могу без вас, — и улыбнулся ей, и еще больше и глупее заулыбался, глядя на нее, и опять схватился за шляпу, и наконец снял — он в театр без формы ходил. Штатное пальто, из посылок; Виолетта, танцовщица опереточная, в пору их романа достала. Надеялась, наверное, потому и обихаживала… А вот Леля, стоя лицом к нему, очень серьезно глядела мимо него, улыбающегося, со шляпой в руке.