Своих детей у нее не было. И семьи тоже.
Но тут — тут другое, сказала строго:
— Вам, Ангелина Степановна, теперь нельзя преподавать историю СССР.
— А если начальная школа…
— Нет, нет, и вести класс в начальной школе вам тоже не разрешат. Но я хочу как-то вас сохранить в коллективе. Вы ведь к тому же занимаете наш школьный подвал.
— В нянечки я не пойду! — выпалила Ангелина и сама потом так испугалась, что сказала: — Мой мальчик не виноват.
— Не надо об этом. — Тут уж директриса попросила тихо. У нее самой родной брат пропал без вести.
Они бы еще долго молчали: тощая, почерневшая лицом Ангелина и пышная, розовая от волнения директриса, если бы Ангелина, уставясь на необъятную фигуру начальницы, не вспомнила, это она кроила и шила директорский сарафан, и денег не взяла — работа простая, без художеств, за одну ночь сотворенная.
— Я могу преподавать рукоделие! — как выдохнула. И директрису обрадовала. Та действительно была добрая женщина.
— Рукоделие, конечно рукоделие! И мы попросим Марию Михайловну отдать вам шестые и пятые классы. Я надеюсь, роно вас утвердит.
И — районный отдел народного образования утвердил.
А вот Орест Константинович Скворцов переехал на дачу в Мамонтовку, но с Калерией не развелся.
— Она к этому не готова, — только и сказал обескураженному Натану Израилевичу. Адвокату.
Прощаясь навсегда с сентиментальным повествованием о больном герое, жившем в советские времена, и лечившемся по гомеопатической методе, и похороненном рядом с родителями и няней на московском кладбище, которое старожилы до сих пор кличут Немецким, — вот и тетя Фаня совсем недавно легла рядом, пережила всех! а это уж не каждому выпадет счастье всем вместе лечь в жирную кладбищенскую землю, такую живую по весне, такую ждущую воскресения трав, распускающихся почек, а осенью заваленную сплошь кленовыми ладонями листьев, от которых кружится голова и горит воздух, — так напишем финал в стиле того века, в котором достопочтимый Ганеман собственноручно стирал в керамических ступках ту же Сигелию, или Калькарий Карбоникум, предварительно высыпая их из прозрачных стеклянных колбочек, с обязательным встряхиванием, или разогревая в ретортах на синем пламени спиртовок, финал, пригрезившийся Евгению Бенедиктовичу Лючину на тех же кладбищенских аллейках, что приходит на его могилу женщина, давно-давно седая, приходит нечасто, но приходит, приносит с собою банку для воды и тряпку и обмывает камень, а потом в эту же литровую банку ставит недорогие цветы, астры по осени и нарциссы весной.
Ольга Иванова (Яблонская Ольга Евгеньевна) родилась и живет в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор шести поэтических сборников, один из которых, “Ода улице”, вышел под литературным псевдонимом Полина Иванова.
В подборке сохранены авторская пунктуация и орфография.
* *
*
мерси, державная триада
[рука-перо-бумаги клок],
за в пол-лицамечты поэта—
как оплеуху — эпилог! —
уже, ура [cебе дороже],
без той, срывающейся в раж,
едва шифрующейся дрожи
[буквальновышедшей в тираж],
где как в гробу — уже не каплет,
а основательней копнуть —
написан вертер гумберт гамлет
[ненужное — перелистнуть],
и где уже не угнетают
[фантомны сиречь и не лгут]
снега, которые не тают,
слова, которые не жгут.
китеж
кипение пены — уже за спиной,
и годы уже не пугают,
лишь волны печали — одна за одной —
на те берега набегают…
ни тени — в высоком её терему,
ступени от слёз её склизки…
где не удивляясь уже ничему
[какой васильки — василиски!] —
живят эти воды, синея со дна,
глаза. в остальном — извините.
— хотели свободы? — так это — она.
[поймаете — не уроните].
* *
*
голуби на карнизе:
белые, сизари…
[белые, как “останься!”
сизые, как тоска]
сколько ни разоряйся,
перлами перьями ни сори —
не повторить их танца —
как ни тяни носка…
очарованье — тела
не перевоплотит:
что искони бескрыло —
тяжести не лишишь…
голубь и оступается,
и падает, но — летит…
ты же — и разбегаешься,
и вспархиваешь — нолежишь…
царственно, как в стоп-кадре
[ибо — не совладать:
эта картина мира —
грамотная вполне]…
разве что — изогнуться,
голос кому подать —
голубю на карнизе,
лебедю на волне...
суок
летний город. викэнд. променад.
бутафории стойкий джекпот:
нечто вышеплывущее — над,
нечто нижележащее — под.
нечто душещемящее — средь,
карамельноманящее: внидь,
зубдающее ныне и впредь
обласкать-упасти-сохранить.
а метнёшься наружу, вонмешь
этой грамоте берестяной —
нечто тупостоящее меж
непрозрачной и плотной стеной.
исход
Что в двери смертности и смерти,
в отверстье в тверди —
ты вынесешь из этой бойни
навстречу Тайне!
Ведь и с собою расстаёшься,
о, человече —
с какою ж ношею взовьёшься
пред Агнчьи Очи!
Какой укроешься от Гласа
Его скалою —
когда разверзется завеса
над этой мглою!
Ещё и в выборе — распутье...
И скорбь — в предсердье…
Что здесь Распятье, там — Объятье.
И всё — Бессмертье.
* *
*
вроде торной дорогой ходишь туда-сюда
бороздишь её хляби, считаешь её столбы —
а не будет уже ничего окромя стыда
[посрамленья, бесславья, позорища, стыдобы]
потому что на то он и дан [и на то и взят] —
ослепительный этот свет, вострубивший “будь” —
чтоб о шаге вперёд иессееве два назад
