Новый мир, 2012 № 09 - [38]

фарисеевы вопия —утопталипуть...

 

поэзия

поэзия — только затакт

к тому, что даётся затак.

победы бесцветный пролог.

полёта сплошной потолок.

поэзия — просто рефрен.

вытьё безголосых сирен.

божба безъязыких сильфид.

да Замысла тусклый софит.

но Тайну с собою забрахъ

её обескрылевший прах.

и Тайна — у ней на челе —

как кукла, лежащей в земле.

понеже меж благом и злом

она — как давидов псалом,

где нет ни одной запятой,

не меченной Тайною той.

 

 

*      *

    *

с нежностью неземною гнева на самом дне

неугомонно, немо, зрея день изо дня,

завязью розоватой ноющею во мне,

сросшеюся со мною, вжившеюся в меня, —

перлы судьбы итожа, в пекле, почти в петле,

в минусе, в пополаме, времени на ковре,

я говорю: я та же. ибо в её котле,

в этом её дурдоме, догвилле, декабре —

это и только это — волчьего изо рва

лезущие побеги, будущие сады —

не объегорят взгляда. только она права.

ей ничего не надо. просто добавь воды.

 

душа

бывает, умают

подмены земные

надломится смысла

незримая ось

и вновь понесутся

звеня позывные

свинцовые своды

буровя насквозь

к бесплотному рою

к безвидному раю

во тьму павильона

в искомый проём

я просто мария

и я не играю

сворачивай съёмку

как слышно приём

я просто осина

стопервая с краю

рваните за крону

прервите арест...

— ты просто устала.

а Я — умираю. —

...и в воздухе — хруст.

и на куполе — Крест.

 

 

вамп

меня ковыряли, как каравай:

руками, криками — мол, давай,

колись! — и вот, с головы до пят, —

бескровные раны мои вопят.

меня уплетали [ура гостям!]

не то чтоб разом, а — по частям,

с-под риз выскрёбывая хитро

сырое, розовое нутро.

и вот, застенчивейше присев

и справно справив — одну на всех,

смахнувши крошево со стола,

свалила свора — как не была.

и жизнь проста моя с той поры

[с румяной коркой поверх дыры],

и кто и сколько — теряя счёт —

в это чистилище утечёт.

 

*      *

    *

наглеющий вороний голосок

буравящий шалеющий висок

да блудней не жалеющий лесок

да будней тяжелеющий возок

да отчий дом, не ведая о сём

отседова куда его везём

да под ногами вечный чернозём

куда для вящей радости сползём

да растреклятой нежности росток

на сквознячке панических атак

чем ярче тэг, тем сумрачней итог

вот как-то так

 

 

нежность

снова и снова и снова и снова —

стоя середь опустевшего рая,

дня изумрудного, гроба резнова —

цвесть, увядая, и жить, умирая,

вновь привыкая к лягушечьей коже,

вечною данью треклятому метру

что-ж-это-что-ж-это-что-ж-это-что-же

в спину шепча уходящему ветру,

майскому небу, почившему чуду —

в эту бескрайность и в эту безбрежность…

что бы там ни было — я не забуду

эту твою скоротечную нежность.

Терешкова летит на Марс

Роман. Окончание. Начало см. № 8 с. г.

 

VIII

 

...А как пролетал самолет — многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками — и может, летчик тебя заметил? — а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.

Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно — так, чтобы можно было его не замечать. Идиотство элитного поселка Красный Ключ заключалось в том, что его построили недалеко от аэропорта — и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией... А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет. И она долго лежала, оглядывая спальню — такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел и снова мертвейшая тишина.

Летом в хорошую погоду здесь иногда комариком трасса слышна...

Ольга Львова отправилась сначала в свою ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни — как печатный пряник; затем спустилась к завтраку...

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке, Ольга сама, конечно, не помнила, — ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки — умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати... Уже тогда супруга, с маленькой — часто болеющей — Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то — внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руководство завода...

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто бы все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд — пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами — долгострой...

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывает: помнила разговоры, что вот — губернатор позвал в баню, помнила, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно-пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная — что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным — горлодерным.