Новый мир, 2012 № 09 - [13]

День кончался, но именно к вечеру съезжались начальники главков, совминовские кураторы, и, конечно, из профильного отдела ЦК.

Так уж повелось — Хозяин не спал ночами.

 

Если бессонница — симптом другой болезни, то следует лечить коренную болезнь.

 

Лючина приняли поздно. Около одиннадцати он вошел в кабинет. Но Скробов в кабинете был не один; хотя уже обвыкся и даже как-то вальяжно сидел за столом Саакянца, а у шкафов расхаживал другой, в очках, и еще Лючин заметил, что на ногах неизвестного — бурки. Перед Скробовым лежала папка, и промокашка чистая, свежая, без следов чернил, она прикрывала эту папку.

Верно, личное дело, и мое, догадался Лючин — большой конспиратор, однако, товарищ Скробов!

— Член коллегии, — представил Скробов и назвал фамилию, но странно, в голове Лючина, так въедливо памятливой, не удержалась фамилия. Не о том думал. Возникла ночью, когда проснулся; у него последнее время стало плохо со сном, засыпал по-прежнему легко, но почти привычка образовалась: просыпался и ворочался до самых дворников, и в конце обозначилось в голове — Бышковец. И удивился сам себе, что на бычью фамилию не отреагировал. Хотя, может, она не от быка вовсе, а от башки… Ясно только, что не слышал раньше о таком Бышковце. Но сейчас много новых появилось в министерстве.

— Ведь вы не воевали? — спросил Скробов. — В войну — Кыштым! А там — работа та-а-кая. — И как бы между прочим: — У вас бронь, да?

— У меня бычье сердце!

Со Скробовым он уже не краснел, как с Колей. Теперь ему это было почти все равно, но, по крайней мере, странно, что второй раз за вечер он говорит об этом своем несчастном устройстве, о котором предпочитал не говорить, но и думать не хотел. А новый член коллегии вдруг посерьезнел необыкновенно и с особым вниманием взглянул. У того была какая-то своя манера: взгляд останавливался, так что зрачки замирали, а вот руки продолжали подергиваться. А руки Скробова — те, напротив, разглаживали промокашку, разглаживали.

— Вы шутите? Бычье? В каком это смысле? — Новый член коллегии отошел от шкафов.

— Это по-народному, наверное. Военкомат мне еще в восемнадцать лет дал освобождение.

Зрачки вернулись к жизни.

Потом, дома, когда проснулся, как от тычка под горлом, Лючин старался припомнить, как получилось, что после разговора о картах, об экспедициях, куда карты посланы были и кому, и о Кыштыме, о его работе там вдруг прозвучала из уст Скробова фамилия Коли. И почему. Что в этом вязком разговоре по кругу он пропустил; какое-то звено выпало, и очень важное.

— Странная история, — уже провожая Лючина, тогда сказал Скробов, и не Лючину сказал, а вполголоса этому Бышковцу, но Лючин услышал, конечно, да Скробов и не таился: — Из кабинета начальника пропадают карты геологические ценных пород Урала. А в министерстве их вообще нет. Я, по крайне мере, не видел.

Лючин мог бы, конечно, повторить, что не пропали, что отосланы по экспедициям за подписью снятого Саакянца, а несколько экземпляров, верно, в шкафах, а Лариса Ивановна, секретарша, все больна, но Алексей Павлович искать не умеет да и простудился некстати, а он, сам Лючин, не может в кабинете начальника по шкафам шарить, поскольку в предбаннике Ларисином карты не обнаружились, но решил — ничего этим двум больше говорить не следует. Они только ждут оправданий. Но почему?

И вздрогнуло пресловутое “бычье” сердце, зачастило, как совсем отдельное от его, Лючина, организма. Будто в гору спешит или по лестнице. Так уже в Кыштыме случалось, тогда со всеми пошел — пикник! наши взяли, освободили Орел, — со всеми пошел в горы.

 

VII

 

Волшебство странных слов… Ипекакуана. Дрозера. Вот у человека, умершего в Крыму от холеры где-то в начале семидесятых, в его коктебельском домике нашли сладкие шарики Камфары Рубини. Ею лечат, кажется, несильные кишечные расстройства. О, гомеопатия была как пароль, по нему узнавали своих.

…Подруга бабушки, и всегда полушепотом про фамилию, как заменили “офф” на “ов”, и поэтому Викуся с дочкой в Москве, а не в Казахстане, не на Урале или еще где-то, куда во время войны высылали русских немцев; высокая лестница, бесконечная, так много ступенек в каждом марше, а ступеньки высокие, или сейчас так вспоминается; этот визит, конечно, до брака Калерии с Орестом Константиновичем, тогда Виктория Карловна подолгу стала жить у них, на Патриарших, а здесь еще Лефортово. Дом восемнадцатого века, говорят, по первому этажу когда-то шли конюшни, пролеты огромные, без лифта, и бесконечный коридор с одинаковыми дверями по обе стороны. Звонка нет. Надо стучать.

Женщина на пороге, темные волосы сверкающим валиком надо лбом, губы яркие. Она, видимо, собралась куда-то, на плече печальная мордочка лисы чернобурой. Женщина целует бабушку, а дед сам целует ее руку, и дедушкин ровный пробор — всегда такой — склоняется низко.

— Вы посидите с мамой без меня, я только сбегаю в аптеку, боюсь оставлять одну.

И — берет на пышные волосы, и только мельком в зеркало овальное, тусклое, вздохнув почему-то, и застегивает пояс зимнего пальто, снимает с вешалки сумку на ремешке. Пришедший со взрослыми ребенок пялится во все глаза, но она как не замечает, ушла и не взглянула, а запомнилось: имя холодное — Калерия, берет на волосах, пояс. И как она на самую последнюю дырочку его затянула. И то, что чернобурка на плече только с одной стеклянной пуговкой вместо глаза. Калерия не рукодельница. Это я теперь разумею.