— Что ж, может, и так, — медленно-медленно заговорил он. — Я действительно служу себе лишь самому. Но ведь и я твое лицо? Если я таков, значит, и ты таков?
Молчание. До сих пор жалею, что не догадался взглянуть на Иван Иваныча.
— Да, не в бровь, а в глаз, — наконец произнес Лев Семенович, по-прежнему не подавая никаких признаков жизни. — Значит, в каком-то отношении я сам оказался хуже Сталина. Что-то хотел иметь и для себя. Даже интересно, когда это началось? До войны у меня была только одна шевиотовая косоворотка на выход. Да мне и не нужно было. Главное — что делу требуется, остальное подождет. Когда мы на Урале строили завод ферросплавов, вся бытовка отставала — валенки, квартиры, столовые, стекло… И не помню ни малейшей досады. Это как на фронте — лишь бы подвезли снаряды. А кухня подождет.
— Удивительные люди… Вы же сами порождали войну, а потом на нее все списывали. Если война, значит, можно топить роялями, за опоздание судить…— Мишель говорил не для нас, а для какого-то протокола.
— Ты и правда от злости поглупел, — подивился баритон. — Как мы могли породить войну, когда, сколько я себя помню, война уже шла. И мы знали, что и немцев и поляков из Киева вышибли большевики. На наших глазах распилили Австрию, Турцию, Корею, Китай… В Германии мне открыто говорили: у нас так тесно, а у вас столько лишнего места…
— И правильно говорили. Европа быдействительнообустроила Россию. Без наших доморощенных пророков. — Кажется, этих пророков Мишель ненавидел более всего — все-таки не властители тел, а властители душ были главными его победоносными соперниками.
— Я видел, как бы они нас обустроили. — Баритон оставался неуязвимым. — Пока у нас не было своего алюминия, магния, кобальта, вольфрама — они с нас три шкуры драли. А феррохром! Четверть брака! А сколько драли за ванны для электролиза! Это же все наше масло, пшеница… которых нам самим не хватало! Помню, я стоял у торгсина, смотрел на мандарины — они дочке были нужны — и такую ненависть испытывал к твоим благодетелям… Электроды для электроплавильных печей нам продали бракованные за полную цену, цилиндры электрододержателя установили в зоне высоких температур — ты представляешь, какие там будут температурные расширения? У себя бы такое в голову никому не пришло! А у дикарей все можно. И у меня только одна мысль стучала: подождите, мы вам еще утрем нос! Когда я читал книжку “Качественная сталь”, у меня сердце из груди выпрыгивало. Кривые качественного проката, электростали так взмывали вверх — как будто я сам улетал в космос. Да мы и правда все взлетели из каких-то затхлых задворок на самую вершину. Не власти — истории. (“Вы повторяете мои мысли”, — в который раз не сумел выговорить я.) Тридцатипятилетние уже считались стариками… И после войны не помню, чтоб хотелось как-то особенно славы, аплодисментов. Повысили тебя, понизили, отодвинули, приблизили — дело все равно было настолько важнее…
Голос глумился, восторгался, негодовал, белые губы шевелились, но стеариновая маска так и не оживала.
— Правильно, когда начинаешь красить… — поддержал Иезекииль, но брат не позволил ему перевести разговор в мирное русло:
— Ты, может быть, скажешь, что когда тебя из наркомата начали перебрасывать по разным тмутараканям за то, что ты еврей, тебе тоже было все равно?!. — Казалось, Мишель через стол вот-вот схватит отца за грудки.
— Конечно не все равно. Но начинаешь работать — и все забываешь. — Стеариновая маска не замечала его бешенства.
— Не знаю, что сказать. Вы были просто сумасшедшие. — Обессиленный Мишель вернулся к скорбному презрению.
— Да, — с удовольствием подтвердила маска. — А Сталин был самый сумасшедший. За это мы его и чтили. Если бы ты сидел на его месте и был самым сумасшедшим, мы бы тебя чтили. Капитана команды. А личность здесь была ни при чем. Н-да, представляю, чего бы ты накомандовал…
— Правильно, когда играешь в футбол, то на капитана… — попытался сослаться на собственный опыт Иезекииль, и по чеканно-желейному профилю Терлецкого пробежала рябь раздражения: еще тебя тут не хватало…
— Не помню, кто это сказал: хорошо бы написать историю не глазами Дон Кихота, а глазами Росинанта. Хозяину — раны и награды, а коню — шпоры и колючки.
В голосе Мишеля наконец-то прозвучало что-то человеческое, но заглянуть ему в глаза было невозможно — он всегда и ко всем был обращен профилем.
— Я давно говорил: никто так не презирает человека, как так называемые гуманисты, — грохнул баритон. — Самый простой человек вовсе не скотина, он тоже в чем-то Дон Кихот. Или хочет быть Дон Кихотом. Или гордится Дон Кихотом. Когда доживает на печи или за печью, вешает на стенку портрет хозяина. Потому что только с ним чувствовал себя человеком. А тех, кто всю жизнь сытно кормился в стойле, не считает за людей. На том же уральском заводе вчерашние огородники, плотники гордились, когда их ставили к электроплавильной печи. Ревут вольтовы дуги, брызгается шлак, за стенкой трепещет расплавленный металл — вулкан! (“Точно, вулкан, вся наша жизнь вулкан!” — вскрикнул Иезекииль и смущенно умолк, поскольку его никто не услышал.) При запуске рабочие просто кинулись кто куда. Зато потом гордились — где в деревне такое увидишь? Мы попробовали углеродистый феррохром дробить в жидком виде — взрыв, люди погибли. Меня только по случайности Тевосян вызвал в Главспецсталь. Потом расследовали, искали вредителей… Но ни один человек не уволился, ни один обратно к огороду не захотел. Они тоже понимали, что творят что-то грандиозное, небывалое. А в том, что мы сумеем скатать валенки, никто не сомневался — нам их и делать было неинтересно.
