Новый мир, 2011 № 08 - [58]

 

Ясное дело, пока бабушкино письмо дошло до ее одесской фронтовой подруги, коньки давно купили. Мне даже не нужно было ждать ответа, чтобы это знать. Такие коньки не могли не купить хотя бы потому, что мне их так сильно хотелось. Не знаю, бывает ли в Одессе прямо-таки настоящая зима, чтобы кататься на коньках, и сколько эта зима длится. Но мне было бы гораздо спокойнее думать, что коньки остались в Одессе, а не то, что их купили и отправили почтой кому-то с таким же, как у меня, размером ноги — это было бы уж слишком несправедливо. И как будто в подтверждение моего опасения всего через несколько дней после того, как пришло письмо от бабушкиной подруги из Одессы, Соня из дома напротив вышла на улицу в коньках со светло-кофейными ботинками. У Сони тоже был тридцать пятый размер ноги, и ее родители так же долго не могли найти для нее коньки. Я даже обиделась тогда на Соню, хотя она, конечно, была ни в чем не виновата. Да и бабушкина фронтовая подруга была ни в чем не виновата. И правда, глупо покупать коньки чьей-то незнакомой внучке, не зная даже, нравится ли ей светло-кофейный цвет.

Все всё сделали правильно, а пострадала только я, потому что однажды, катаясь в толстых шерстяных носках по начищенному паркету коридора, не рассчитала скорость и с разгона врезалась головой в раковину умывальника, отбив себе краешек одного из нижних передних зубов и что-то там повредив с правой стороны в челюсти, так как рядом с этим зубом вместо “двойки” выросла “шестерка”, а на месте “шестерки” — “двойка”, и с тех пор у меня резко упало зрение в правом глазу. Еще, конечно, разбилась раковина, но это уже была ерунда, на которую никто не обратил внимания. От удара я потеряла сознание и пролежала так несколько часов до бабушкиного возвращения, потом приехала “скорая”, меня забрали в больницу и прооперировали. И только через месяц после того, как меня выписали, бабушка сказала мне, что в тот же день отец решил уйти от матери, а мать наложила на себя руки.

Как я ни допытывалась у бабушки, она так и не рассказала мне, как именно мама это сделала, поэтому мне пришлось представлять все самой, долго колеблясь между тем, выбрала мама самый безболезненный путь или самый надежный. И как теперь разделить все виды самоубийств на безболезненные и надежные. Легче всего мне почему-то было представить, как мама висит с перетянутым бельевой веревкой горлом, а ее ноги не дотягивают до земли всего несколько десятков сантиметров. Не знаю, почему я постоянно представляла себе именно такую картину, еще более непонятно, почему при этом мамино лицо всегда оставалось красивым и приветливым, хотя я прекрасно понимала, что не может оно оставаться таким после того, как посинеет в предсмертных судорогах. Возможно, гораздо проще было бы представлять ее красивой и приветливой, если бы она наглоталась таблеток и заснула, чтобы никогда больше не проснуться. Но таблетки с самого начала казались мне малоубедительными, наверное, из-за отсутствия видимой границы между их успокоительным и убийственным действием, когда не знаешь, что означает эта улыбка — радость перед пробуждением или радость от того, что пробуждение тебе больше не грозит.

Но что-то было не так в этой сцене из моего воображения. Не то что мне постоянно мерещилось нечто, чего я никогда не видела. И даже не то что мне подсознательно хотелось, чтобы мама умерла в больших муках, чем, возможно, это было в действительности. Так проявлялась одна из полуосознанных детских обид, ведь мама бросила меня в трудный момент и исчезла из моей жизни, когда меня оперировали, когда я была под наркозом и когда бабушка, у которой до того дня было относительно мало седых волос, отошла от двери операционной с головой, целиком побелевшей с одной стороны, будто кто-то провел ей четкую линию от носа до затылка. С тех пор бабушка начала красить волосы, хотя очень этого не любила.

Позже я поняла, что именно было не так. Лицо той женщины, которую я представляла себе, — это было лицо старосветского портрета без рамы, точнее даже, отретушированной в стиле 50-х годов фотографии, большой, скорее настенной, чем настольной. Я нашла эту фотографию уже гораздо позже, через много лет после окончания университета, после бабушкиной смерти, когда убирала в квартире перед тем, как продать ее. Я никогда раньше не видела ни эту фотографию, ни эту женщину, она не была похожа ни на бабушку, ни на маму с тех фотографий, что хранились в бабушкином альбоме. Лицо женщины было круглым, с широкими скулами, на обеих щеках жизнерадостные ямочки, к которым не шла вымученная серьезность выражения лица, неестественного, как на всех постановочных фотографиях. Волосы женщины были уложены в пышную прическу, подколотую шпильками с жемчужинами на концах: жемчужины поблескивали в волосах и в сережках, этот блеск, вероятно, был результатом старательного ретуширования, как и слишком яркий румянец женщины, и ее красные губы.

Возможно, это вообще была какая-то чужая женщина, например мамина любимая киноактриса, популярная в те годы. А возможно, эта фотография попала к нам случайно, но она сразу поставила все на свои места, и теперь я спокойно могла навещать могилу матери, словно могилу совершенно чужого мне человека, как оно, собственно, и было, если разобраться. Теперь я не представляла себе больше эту сцену, как кончики пальцев обеих ног висят в воздухе, недоставая до пола, неестественно напряженные, будто пытаются и никак не могут дотянуться до стоптанных домашних тапок.