Новый мир, 2011 № 08 - [57]

Если гостей приглашали на мамин день рождения, отец в конце иногда тоже помогал убирать посуду. Бабушка никогда не отмечала свой день рождения, справедливо считая это советским, а не украинским праздником, и всегда пекла торт на свои именины, 17 декабря, в день святой Варвары.

Такой бабушкин аскетизм по отношению к праздничным застольям вызывал удивление у всех знакомых, ведь совместное поедание дефицитных товаров в те годы было одним из самых распространенных способов проведения свободного времени, одним из элементов размеренного и неторопливого ритма жизни, который тогда могли позволить себе почти все. И только бабушка молча саботировала всю эту советскую культуру застолья, этот постоянный обмен рецептами, бесконечное доставание и приготовление еды, частые походы в гости, хотя никогда не отказывала в помощи маме, когда гостей приглашали родители.

 

Такая размеренность и неторопливость жизни не вернется даже тогда, когда ручное вязание снова войдет в моду, и этим будут заниматься, скажем, во время литературных вечеров, как делают западноевропейские старушки, или в поездах, или в шезлонгах на дорогих респектабельных курортах. Связанные вручную свитера станут гораздо более дорогими и стильными, чем свитера машинного производства, их станут носить годами, и они не будут выходить из моды так часто, как фабричные. И это будет свидетельствовать не в пользу обратной логики времени, которое стремится обесценить предметы старением. И станет еще одним доказательством того, что только лишь внешними атрибутами невозможно воссоздать настроение и атмосферу тех лет, когда времени было слишком много и его не умели (или, наоборот, умели?) ценить, а потому проводили без лишней суеты, медленно смакуя мельчайшие детали размеренного и неторопливого существования.

Шить самому тоже когда-нибудь снова станет модно, как и есть сложноприготовленные блюда из натуральных продуктов, выращенных без химикатов. Войдет в моду степенность и жизнь в глуши, но такой демократичной и широкодоступной, как во времена первых цветных телевизоров, эта неторопливость уже не будет никогда.

 

Днем, после школы, я надевала свое самое короткое вязаное платье фабричного производства и самые толстые носки бабушкиной работы. Представляла себя одной из тех, кто так ловко умеет вставать на зубцы своих туго зашнурованных коньков, с легкостью выполнять двойной тулуп, тройной аксель, сложные дорожки шагов и другие высокопрофессиональные вещи. Припудривала нос перед зеркалом купленной тайком от бабушки пудрой “Балет”, которая пахла паленой резиной и немного клубничным компотом, а потом ездила вдоль узкого коридора под музыку, доносящуюся из радиоприемника, натирала начищенные накануне мастикой полы и выполняла сверхсложные па. Сверхсложными они были в основном в моем воображении, так как единственное, что у меня получалось более-менее пристойно, — это “ласточка”: я могла довольно долго удержать почти ровно вытянутую назад ногу, только чуть-чуть опираясь рукой на стену. По крайней мере, мне казалось, что это продолжалось довольно долго и что нога идеально прямая. Из радиоприемника доносился размеренный голос диктора, изредка прерываемый музыкальными вставками, во время которых особенно чувствовалось плохое качество звука. В обед бабушка жарила яичницу на сале и гренки из вымоченного в молоке белого хлеба, я дремала над тарелкой и думала, что никогда не смогла бы работать диктором на радио, потому что монотонность голоса, которая требовалась для этой профессии, постоянно усыпляла бы меня и я забывала бы, что говорить дальше или до какого места я уже дочитала написанное на карточке, лежащей передо мной.

Я мечтала получить когда-нибудь настоящие коньки — на день рождения, от Николая или по любому другому поводу, но коньки моего — тридцать пятого — размера почему-то были страшным дефицитом. Мы с бабушкой объездили все “Спорттовары” в городе, и она даже написала своим фронтовым подругам в Донецк и Одессу, чтобы они поискали там женские коньки тридцать пятого размера. Бабушке подруга из Одессы написала, что видела какие-то коньки и даже чуть было не купила их, но ее остановил цвет. Ботинки этих коньков были не белыми, цвета болгарской зубной пасты “Поморин”, а светло-кофейными. Когда бабушка прочитала мне это письмо, моя голова налилась такой тяжестью, будто на нее вдруг обрушилась вся несправедливость мира, потому что я и мечтать не решалась о коньках с редкостными светло-кофейными ботинками. Хотя на тот момент такие мелочи, как цвет ботинок, меня уже давно не волновали: я была готова кататься в чем угодно. И даже одолжила однажды у соседа с пятого этажа коньки с грубыми черными ботинками на два размера больше, которые мне так нравились. Я несколько раз старательно зашнуровывала эти ботинки, надеясь, что так они лучше будут держаться на ногах, но это не помогало, и мне не удавалось даже устоять в этих коньках на паркете в квартире, держась за стену, не говоря уже о выходе на неровный лед замерзшего тротуара возле дома. И дело было не только в слишком больших ботинках: я чувствовала, стоя у стены на дрожащих ногах, что даже если бы мне сейчас дали хоккейные коньки тридцать пятого размера, я все равно не смогла бы на них кататься. И это ощущение было очень досадным, ведь мне так хотелось кататься именно на хоккейных коньках, которые могли развивать значительно большую скорость, чем фигурные: их тормоза в виде пластмассовой насадки были сзади, и останавливаться на них было труднее, чем на женских, портящих лед своими острыми металлическими зубцами спереди. Я уже не говорю о каком-то почти телячьем восторге, который вызывали во мне своей элегантностью грубые черные ботинки мужских коньков.