Новый мир, 2010 № 09 - [57]

Когда было больно, и пела, и пела.

 

*     *

 *

Я от нежности таю, как тает на солнце снегурка.

Я от нежности таю к любому мгновению дня.

Мама, видишь оттуда, во что превратилась дочурка?

Я от нежности таю. Почти не осталось меня.

Да и день со мной нежен. К губам прикоснулся снежинкой,

Лёгким тельцем небесным, весёлым своим светлячком.

Мама, видишь оттуда, как таю над дивной картинкой,

Той, что сотворена на едином дыханье, молчком?

Диоскуриада

Елагина Ольга Евгеньевна родилась в Уфе. Окончила Литературный институт им.  Горького и ВГИК. Аспирантка кафедры истории русской литературы ХХ  — XXI  вв. МГУ. Печаталась в журналах “Бельские просторы”, “Смена”, “Октябрь”, “Эсквайр”, в антологиях современной прозы издательств “Вагриус” (2003), “Поколение” (2007). Финалист премии “Дебют”. Член Гильдии сценаристов и Союза писателей. В настоящее время живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

 

Рассказ

 

Тем летом я жила на даче у своей тетки. Мне было четырнадцать,

ей — сорок два. И мы обе были влюблены в нашего соседа по дому, Александра Андреевича Валеева — профессора, археолога, знатока мертвых языков, путешественника и мудреца.

Александр Андреевич не догадывался о наших чувствах. Каждое утро он уходил в деревню за молоком с двухлитровым алюминиевым бидоном. Днем — писал научную книгу о затонувших городах или сидел с журналами за садовым столом, почерневшим и взбухшим от дождей. Если тетя Галя была поблизости, он зачитывал что-нибудь вслух, а затем разоблачал прочитанное, подводя сложную аргументацию и ссылаясь на неведомые ей авторитеты.

— Как много вы знаете… — вздыхала тетя Галя.

—  Увы, моя дорогая. Забил голову барахлом, теперь избавиться не могу…  — Александр Андреевич снимал пластмассовые, немного женские очки, и на его мягком веснушчатом виске таял отпечаток дужки. —  Как я мечтаю иногда ничего не знать. Ни-че-го. Просто смотреть на травинки, былинки… как даун. Вы знаете, Галочка, что дауны всегда счастливы?

Наша дача была самой крайней. Сразу за ней начиналась тропинка в сосновый бор. Она проползала под мертвым, до блеска затроганным стволом, прогнуться или переступить который было одинаково неудобно, вливалась в санаторную аллею, а затем разветвлялась на мелкие дорожки, ведущие к лечебным корпусам.

Прямо за калиткой, на зацветшем асфальтовом пригорке торчала водоразборная колонка с красной головой. На ее хоботке для ведра качалась тугая бессменная капля. Она висела, даже если дул ветер, даже если в колонке не было воды.

Во дворе стояла беседка. Вечером мы пили в ней чай. И Александр Андреевич рассказывал, например, про свою экспедицию в Сухумскую бухту, как он искал затонувший город Диоскуриаду и как познакомился со своей женой.

— …Представьте, кислород на исходе, и вдруг замечаю на дне цилиндрический кусок, очевидно — часть колонны. Мы с моей супругой, в скафандрах, еле-еле это дело раскапываем, привязываем к тросу и волочем наверх. Вдруг она замечает, что из нашего античного трофея торчит кусок арматуры! А моя жена, удивительная, надо сказать, женщина…

— Вы расстались… — осторожно напоминала тетя Галя.

— Увы, — беспечно отвечал Александр Андреевич. — Она ушла от меня, когда я начал изучать санскрит...

— Значит, не любила, — назидательно говорила тетя Галя, и на ее шее выступали красные пятна, похожие на материки.

— Может быть, Галочка, все может быть, — легко соглашался Александр Андреевич и делал радиоприемник громче, ибо всегда любил знать погодный прогноз.

 

Как уже говорилось, Александр Андреевич не подозревал о чувствах тети Гали. Не подозревал даже тогда, когда очень поздним вечером она приходила к нему в своем красивом халате с голубыми маками под предлогом взять что-нибудь почитать. Тетя Галя садилась в кресло, смотрела на Александра Андреевича слегка накрашенными глазами, заводила разговор о бессоннице. И любой другой человек на его месте сразу бы догадался, к чему этот халат и эти разговоры. Но Александр Андреевич не понимал намеков. Он производил задумчивое глиссандо по книжным корешкам и выдавал тете Гале некий том, удивляясь, почему она уносит его без слова благодарности и будто даже обиженно, как просроченный долг.

Тем не менее Александр Андреевич был к ней по-своему привязан (привычка и соседство — благоприятная среда для рождения чувств).

Помню, с какой радостью он возвращался на дачу из экспедиций. Окна с нетерпеливым грохотом распахивались, выплевывая наружу занавески. И, едва проснувшись, ступая с кровати первыми игольчатыми шагами, я слышала его:

— Галочка, душа моя, вы будете смеяться, но я страшно полюбился аборигенам! Мне чуть не подарили верблюда! С совершенно арабской рожей! Я серьезно подумываю, не пустить ли корни на благословенном Востоке…

И взволнованный, тонкий голосок своей тетки:

— О господи, это мне? — Александр Андреевич всегда привозил ей какой-нибудь сувенир — амулет или бусы из крашеных косточек.

…Возможно, со временем что-то могло у них получиться. Были предпосылки.

Однажды, когда у нас заклинило замок, они совсем по-семейному ссорились, вырывая друг у друга теплый, вспотевший ключ. И Александр Андреевич говорил: