Новый мир, 2010 № 07 - [4]

“Строительство 9-этажного многоквартирного жилого дома по проспекту Тон Дык Тханга ведет СМУ-305. Предполагаемый срок окончания строительства — май 1972 года”.

Кто такой Тон Дык Тханг? Почему проспект, когда это переулок? Его хотели снести и на этом месте проложить трассу? Непонятно.

Недостроенный девятиэтажный жилой дом таращился на него дырками окон, щетинился арматурой. Из-под забора ползли к ногам пучки жесткой травы.

Артемий Михайлович с каким-то всхлипом в несколько приемов втянул сырой воздух и побрел дальше. Забор кончился, пошли одноэтажные домишки, потом какая-то фабрика, приземистая, кирпичная, со сплошной полосой фасеточных окон, потом вновь одноэтажные дома с боковыми пристройками-крылечками, фонарь, плясавший над крыльцом, освещал гофрированный козырек, по краю которого сбегали, тяжелея и срываясь, капли.

Рядом с пристройкой, на первом этаже, светилось крохотное окошко, забранное решеткой-солнышком. Окно изнутри было заставлено картонкой, а свет, пробивающийся сквозь щели, какой-то плоский, служебный, как бывает, когда светит одинокая голая лампа на одиноком проводе, но Артемий Михайлович обрадовался и этому. Некоторое время он колебался, потому что чуждался незнакомых людей и разговоров с ними, но потом все-таки, пригнув голову и чувствуя, как струйка воды трогает стриженый затылок, взбежал на две ступеньки крыльца и нажал на кнопку четырехугольного обшарпанного звонка.

Звонок не работал. Тогда он согнул пальцы и осторожно постучал. Потом громче — уже не костяшками, а полным кулаком, и вздрогнул, когда за дверью послышались шаркающие шаги. Он уже перестал надеяться на то, что кто-нибудь ему откликнется.

— Кто? — раздалось за дверью.

— Извините, — сказал Артемий Михайлович, — я спросить.

За дверью молчали, потом шаркающие шаги раздались вновь, на этот раз удаляясь. Артемий Михайлович отчаянно забарабанил в дверь — теперь уже раскрытыми ладонями.

— Подождите, — кричал он, — подождите, не уходите! Я только спросить! Дорогу узнать! Подождите!

Дверь приоткрылась, с улицы даже такой свет показался Артемию Михайловичу нестерпимо ярким. Между дверью и косяком просунулось острое старческое рыльце с бледными глазами и красными паутинками сосудов на острых скулах.

— Какую еще дорогу? — Старикашка был в майке, из выреза торчали пучки седых волос. — Нет здесь никакой дороги.

— Как это — нет? — Артемий Михайлович на всякий случай придерживал дверь, чтобы тот не успел ее захлопнуть, и вдруг обнаружил, что на костяшках пальцев лаково поблескивает кровь. — Должна быть. Обязательно должна быть какая-то дорога.

— Дорога куда? — спросил старикашка. От него пахло сырыми тряпками.

— Ну, я не знаю… На Шаболовку. Как пройти на Шаболовку?

— Куда?

Он еще и глухой.

— Как называется этот переулок?

Господи, подумал он мимолетно, зачем это мне? Какая разница, как называется переулок? Но продолжал настаивать:

— Адрес скажите! Где я вообще?

— Не имею права, — сказал старикашка и потянул дверь на себя.

— Да послушайте же!

— Это объект, понятно? Хулиганство прекрати, слышишь, ты? Шляпу одел и хулиганит. Милицию сейчас позову!

Артемий Михайлович был не в шляпе, а в берете, который, пока он перетягивал дверь на себя, съехал набок и сделался совершенно мокрым, но он не стал возражать, а растерялся настолько, что машинально поправил:

— Надел шляпу. Надо говорить — надел.

— Да что ты привязался ко мне, в самом деле! — взвизгнул сторож и вновь, поднатужившись, потянул на себя дверь с такой силой, что она захлопнулась. Артемий Михайлович остался снаружи и даже чуть не заплакал, потому что внутри было тепло и горел свет и наверняка на старой электроплитке с раскаленной спиралью стоял чайник, а может, этот чайник был электрическим, с торчащим из него проводом, но в любом случае этот старикашка был в тепле и безопасности, а сам он — в страшном черном переулке, где черные деревья лаково блестели в свете тусклых фонарей.

— А пусть бы и позвал милицию, — пробормотал он, — ну и что тут такого?

Ему вдруг остро захотелось подобрать камень и запустить в стекло, но, приглядевшись, он увидел, что стекло потому и прикрыто изнутри картонкой, что в нем зияет звездообразная дыра.

Он приблизил к глазам разбитую руку, потом достал из кармана носовой платок и обтер ее от крови и грязи. Еще заражение будет, подумал он. Повертел запястье так, чтобы на него падал свет, и поглядел на часы. Была половина десятого.

Обычно в это время он уже заканчивал ужин и смотрел по телевизору какой-нибудь сериал, в чем никогда не признавался сослуживцам, потому что и сам понимал, что эти сериалы глупые.

— Ерунда, — сказал он сам себе, — надо просто идти вперед!

Он сошел с крыльца (под ребристую решетку, о которую вытирают ноги, набились бурые осенние листья) и двинулся дальше по переулку, напевая сам себе, чтобы развеселиться.

— Батька Махно… смотрит в окно… на дворе темным-темно.

На дворе и правда было темным-темно, он миновал огромные, запертые на огромный засов, ворота, за которыми скрипело и покачивалось одинокое дерево с чудом уцелевшей листвой, пятиэтажку — такую же темную, как и остальные дома, и еще что-то угловатое и непонятное. Он шел и пел про мертвых с косами, которые вдоль дорог стоят, но потом замолк, потому что ему было неприятно петь про такое в темноте. Фонари, свисавшие с растяжек, как-то незаметно закончились, и в уходящем свете последнего он увидел, что трамвайные рельсы обрываются в никуда. Просто дальше никаких рельсов не было, а вместо булыжной мостовой шла узенькая и бугристая асфальтовая.