Новый мир, 2009 № 03 - [42]

Его пробрало, передернуло, как от холода. Стало понятно, что он пьянее, чем показалось сначала. Ему нечего было больше сказать. Он уже все произнес. Он даже не мог поведать подробностей, потому что их не было. Он хотел выговориться, исповедаться — а хватило на две короткие фразы. Но эти фразы нельзя было пережить. Мир рухнул, сломался.

— А ты читала такую книжку? Я ее в детстве читав. И знов сейчас взял тут, в библиотеке. Ее никто не читал. Там про одного датского принца. Он жил очень давно…

Вздрогнув, он вдруг запел на какой-то свой, дикий мотив:

В кинци гребли шумлять верби,

Шо я насадыла,

Нема того казаченька,

Шо я полюбыла…

Он тряхнул головой, черные кудри рассыпались по страшно бледному лицу, на котором яркой меткой выделялись красные губы. Он с усилием, с сипом в голосе продолжил:

Росла, росла дивчинонька,

Та й на пори стала,

Ждала, ждала дивчинонька,

Та й плакаты стала…

В этот момент мне показалось, что я поняла его. Он уронил лицо в ладони и сказал, как ударил:

— Курва!

И подхватил, словно падающий стакан:

— А шо, слушай, может, и фильм снимут про того принца? Как там в Москве — не чутно? Может, уже и знимают, а мы не знаем? Сейчас по книжкам фильмы все: “Властелин колец”, “Мастер и Маргарита”. Ты смотрела “Девятую роту”?

— Арсений! Арсен! — завопили истошно от соседнего бледного фонаря.

— Ща! — крикнул он, напрягая голос.

— Арсюха-а!

Он поднялся, покачнувшись, и двинулся в темноту на нетвердых ногах. Маленькая сумка через плечо на длинном ремне болталась, как выпавшая из механизма запчасть.

Кислый ком стоит в горле. Першит, тошнит. Шизофреники в среднем живут меньше, чем другие психические больные, потому что непрестанно курят. Им требуется занять руки, ум или то, что от него осталось. Занять свое безумие. Дым ест глаза. Волосы, халат и ночнушка, поверх которой здесь принято его надевать, пропахли табаком. Но на следующее утро первое, что я делала, — отыскивала под подушкой сигареты и зажигалку. Зажигалки через день не оказывалось. Кололи такую дрянь, не то что не почувствуешь, как кто-то лезет под подушку, — вывернут наизнанку, не проснешься. Многие в первой палате всю ночь лежат почти без движения. Едва дыша. Как в обмороке. И я.

В первой палате — изоляторе, — через которую проходят все вновь поступающие, а кто-то задерживается надолго, больным не полагается тумбочек. Вещи прячут под матрасы на панцирных сетках железных кроватей, выкрашенных теперь облупившейся светло-голубой краской. Вставая с желтых простыней, с пружинного ложа, как мертвец из бедного металлического гроба, я брела в туалет. Единственное место, кроме палаты, где я могла быть. По коридору бродить не дозволялось.

— Куда пошла?..

Окрик разворачивал, возвращал на круги.

В туалете был и умывальник — две раковины. Три унитаза — один белый, другой голубой, третий почему-то фиолетовый. Бачки под потолком. Вентилятор, производящий шум и поднимающий сигаретный пепел в воздух, напитывал все тесное помещение равномерным затхлым и терпким запахом курева.

— Доброе утро, — говорит Жанна.

Жанна даже улыбается. Она сидит на перевернутом ведре и курит.

В руке у нее раскрытый на двадцать первой странице акафист Серафиму Саровскому. Что страница двадцать первая, почему-то врезается в сознание, и начинаю думать, умываясь водой с привкусом металла, что это может значить.

— Двадцать один, — зачем-то вслух говорю я.

— В сумме дает три. Двадцать один — троица: Бог Отец, Бог Дух и Бог Сын, — насыпает гороху маленькая бойкая старушка, ее, кажется, зовут Татьяна. Впрочем, может, и как-то иначе. — Третий курс богословского факультета!.. Почему Бог Сын выражается числом “один”? Потому что один спустился к людям. Почему Бог Отец и Бог Дух — число два? Потому что без Сына неполны.

— Ладно, ладно, — останавливает Жанна. — Тут тебе кто угодно это расскажет. Вон Иру спроси.

Ира ничего не говорит, только мычит. Она так тяжело больна, что мало похожа не только на женщину, но и вообще на человеческое существо. Тяжелый подбородок, маленькие осоловелые глазки, необъятная ширина тела под всегда распахнутым халатом. Огромная дыра в ночнушке, сквозь которую проглядывают рыхлый белый живот и вялая тяжелая грудь. Может, Ира и не ведает о существовании этой дыры. На голове короткая щетина — на той неделе подстригли, потому что обнаружили вшей.

— А я не могу вспомнить, — вступает Инна. Она входит и брезгливо морщится при виде Иры. — Не могу вспомнить, девочки, какая следующая станция после “Пражской”?

— “Парижская”.

— “Южная”.

— А не “Долгорукова”?

Жанна смеется, Нюра, не понимая причины смеха, присоединяется — звонко взлаивает. Ира тяжело разворачивается и уходит. Через минуту она придет. Она все время ходит туда-сюда.

— Да зачем тебе? Тут-то!..

— А давайте составим карту метро по памяти?

А может, не от смеха липкий пот под мышками — может, просто надо принять наконец душ. Однако здесь нет душа. То есть существует ванная комнатка, где стирается и сушится белье, она заперта. По расписанию раз в неделю помывка, но я уже, кажется, две недели здесь и не видела, как мылся кто-нибудь. Да и запах свидетельствует о том, что здесь по месяцам кожа не знает горячей воды и мыла.