Новый мир, 2005 № 12 - [60]

за что жепопали во глубину сибирских руд люди из лучших семей России. Да и возможности разбираться не было.

Правда, об истории Николай Павлович позаботился: барону Корфу, бывшему лицеисту и пушкинскому соученику, было поручено написать историю восстания. Книга писалась для самого царя и его ближайшего окружения, и было бы бессмысленно искать в ней ложь: еще век оставался до эпохи, когда власть принялась самозабвенно лгать самой себе.

По восшествии на престол Александр II тотчас приказал опубликовать книгу: “Я не хочу скрывать правду ни дня!” Однако царь наложил на текст жесткое цензурное ограничение, печальную правду о доживших до этого времени осужденных он приказал при печати изъять: “Эти люди и так уже достаточно наказаны”… Наивный наследник полагал, что картина кромешной лжи, бесчестия, кровожадности и авантюризма в глазах читающего общества окажется позорной.

Зачем Николай столь убийственно-основательно скрывал правду? Правду, выгодную именно ему. После опубликования книги Корфа возразить на нее, по сути, никто не смог. Герцен, “глядя из Лондона”, додумался до того, что декабристов пытали: лишь подобным умозаключением он мог поставить под сомнение открывшуюся на следствии картину. Сами же выжившие декабристы в своих не особо дружественных комментариях на книгу Корфа основных фактов, приведенных в ней, опровергать и не пытались.

Серьезный исследователь вопроса Натан Эйдельман констатирует: следствие нашло выгодную линию поведения, подчеркивая цареубийственный настрой декабристов и отодвигая в сторону их позитивные планы. Положим, планы эти, как пишет в других местах своих книг и сам Эйдельман, были скрупулезно собраны по приказу Николая в особый том и к концу его царствования оказались уже в основном “задействованы”. Следствие же, разумеется, интересовалось преступной частью декабристских планов, оно ведь было именно следствием, а не кружком академических историков. Другое дело, что все агитационные козыри тотчас оказались у следователей на руках. Что же помешало правительству эффективно пустить эти козыри в ход?

Ответ кроется в патерналистском характере русской власти: даже такие “западно ориентированные” цари, как Александр I, жили с постоянным ощущением божественной природы своей власти, чувствовали себя отцами вверенных им народов. В Европе это ощущение боговрученности уже почти отсутствовало: вспомним, для примера, что посреди интриг Священного союза всерьез считал его священным лишь сам основатель, русский царь!

Правовомув основе своейсознанию легко поведать миру о справедливо покаранных преступниках, о скором и правом суде; патерналистское же сознание до конца ощущает весьсемейныйужас свершившегося покушения. Рефлексивная реакция царя становится вполне понятной: “спрятать” поглубже семейную драму, “никому не говорить” о ней. И поддаться такому настроению было Николаю тем проще, что он один знал масштабы случившегося. Знал много лучше, чем окрестивший заговорщиков “сотней прапорщиков” Грибоедов. Сотни образованных молодых людей из лучших семей страны — это как раз и естьобщество,иного и не было. Ухмыляющийся дьявол скрывался именно в тщательно скрытых Николаем Павловичем от мира деталях.

Что же открылось наконец после опубликования книги Корфа?

Декабризм возник как общественная реакция на реформы Александра, точнее, на начало конституционной реформы, самой последовательной из задуманных. Это звучит неправдоподобно, в это трудно поверить? Давайте посмотрим: вот как “родилась или по крайней мере была объявлена в первый раз ужасная мысль о цареубийстве”.

“Александра Муравьева князь Трубецкой уведомлял из Петербурга, что „Государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что, будто предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений”. Сие известие, столь нелепое, как потом признали сами члены тайного общества, произвело на них действие едва вероятное. Они вскричали, что покушение на жизнь императора есть необходимость; один (князь Федор Шаховской) <…> полагал только дождаться дня, когда будет в карауле полк, в коем он служил; хотели бросить жребий, и наконец Якушкин, который в мучениях несчастной любви давно ненавидел жизнь, распаленный волнением и словами товарищей, предложил себя в убийцы…”

В общем, чем решительней преобразования, тем яростнее реакция на них: так почему же невсё!И несразу!И почемуим,а ненам?!Полонофобия декабристов была весьма навязчивой. И вполне современной психологически: конституционные планы Александра революционеры приписывали… влиянию на него польских тайных обществ. Многое в декабристах, и прежде всего их национальные идеи, экранировано от нас образом Александра Герцена. Попытка “Искандера” печатно защитить своих предшественников провалилась. Самые убийственные для них сцены он попытался просто объявить клеветой царя и его приближенных; например, такова была реакция знаменитого публициста на рассказ о поведении князя Трубецкого: “диктатор” валялся у царя в ногах, моля сохранить ему жизнь. “Будете жить… если сможете”, — не удержался царь. Но сам же Николай свидетельствует о твердости некоторых главных своих врагов: Пестель, по его словам, “был злодей <…> без малейшей доли раскаяния”. Чего не было, начиная с разгрома Сенатской, во всей этой мрачной истории — это лжи, ни с одной из сторон: сопоставление рассказов лютых врагов в этом убеждает. Реабилитационным фактором, однако, оказались хоть и не статьи Герцена — но он сам. Радикализм позапрошлого века вписался в наше сознание лозунгом “Колокола”: “Во имя русской и польской свободы!” И за этим лозунгом мы как-то позабыли, что в 1820-е годы все было совсем не так.