Новый мир, 2005 № 12 - [58]

“Бунтовщик хуже Пугачева”, — отозвалась о Радищеве Екатерина. Что ж, Емелька был всего лишь Петром Феодорычем, чудом спасшимся законным государем: на ход русской истории не покушался, проектов будущего не сочинял. Радищевские идеи — вопрос другой. В недавней работе на близкую нашей тему щедро процитированы размышления писателя о грядущей революции2. Это “пророчество” о революции — и вдохновенное накликание, и одновременное оправдание ее. На “бесчеловечие”, “корыстолюбие” и прочие подлости дворян справедливо ополчились “братья их, в узах содержимые”. И тон радищевского “пророчества”, и сама терминология его — в точности те же, какими будут оправдывать революцию полтора столетия спустя.

Что противопоставила “проектам будущего” крепостница Екатерина? Увы, немногое. “Состояние сих подвластных облегчать, сколь здравое рассуждение дозволяет”. И только. Ибо “не дбoлжно вдруг ичрез узаконение общее(выделено нами. —В. С.) делать великого числа освобожденных”. Значит, по очевидному и ясному смыслу слов: не вдруг и не сразу великим числом — дбoлжно. Причем не просто “чрез узаконение”, а прежде подготовив.

Для нашего радикального, по-прежнему революционного сознания все эти малости, разумеется, не звучат. Но стоит понять: перед нами — классический, очевидный конфликт радикализма и реформаторства. Сто лет спустя Герцен напишет свои открытые письма Царю-Освободителю, в одном из них, напоминая о декабристах, он скажет: Александр Iлишь однимотличался от них — ониосмелились действовать,он — нет. Для одного из лучших русских умов разница между радикализмом и реформаторством окажется, таким образом, фактом абсолютно несущественным.

Перейдем теперь к Новикову: по канону восприятия проходит он как просветитель, а не революционер-радикал. Однако такое восприятие новиковского дела — образец тенденциозной исторической аберрации. “Первый русский просветитель” был личностью разносторонней — журналист, книгоиздатель, политический деятель, масон. За просветительской его деятельностью правительство наблюдало долго, со смешанными чувствами. Митрополит Платон, задолго до ареста деятеля изучивший продукцию его типографии, нашел среди нее “частью книги зловредные, частью книги мистические, которых митрополит, по его собственному сознанию, не понимает, и частью книги, полезные для общества”. Отзыв просвещенного Платона явно звучит иронично: масонство рассматривалось в окружении Екатерины как набор “скучных нелепостей”, “соединение религиозных обрядов с ребяческими играми”.

Однако именно эта смесь оказывала неотразимое действие на Павла Петровича. Вокруг экзальтированного наследника престола группировалась оппозиция Екатерине, в нем же самом государыня видела решительного противника дела всей ее жизни. Как показало недолгое царствование Павла, небезосновательно…

Следствие интересовалось именно политическими контактами Новикова-деятеля с “персоною” (Павлом), его связями с влиятельными заграничными масонами, да и с дворами. “Мимо законной Богом учрежденной власти, дерзнули они подчинить себя чертогу Брауншвейгскому, отдав себя в его покровительство и зависимость <…> Имели они тайную переписку с принцем Гессен-Кассельским <…> изобретенными ими шифрами и в такое еще время, когда Берлинский двор оказывал нам в полной мере свое недоброхотство”.

С просветительством, действительно главной заслугой всей жизни Новикова, общего тут мало. С масонством как таковым — тоже: следствие ясно отделило Новикова от “неполитических” масонов, и последние частью были высланы в собственные деревни, частью не понесли никаких наказаний.

Да и вообще — справедливо ли связывать энергичное просветительство рубежа веков лишь с оппозицией правительству? Когда-то давно, еще в школе, меня живо заинтересовало: где же мог Онегин читать Адама Смита — английскому ленивый барин вряд ли был обучен? Потом я узнал: произведения Смита неоднократно публиковались в “Санкт-Петербургском журнале”, официальном журнале российского Министерства внутренних дел. Да и вообще, лекции о теориях Смита с успехом читались при дворе, так что неудивительно, что перевод на русский язык его трудов щедро финансировался правительством. В том же министерском журнале публиковались выдержки из произведений Бентама, Бэкона, Фергюсона. Особым уважением пользовался Бентам: в 1805 и 1806 годах два его тома появились в русском переводе по приказу императора. В Петербурге, по отзыву Дюмона, переводчика Бентама на французский, было продано не меньше, чем в самом Лондоне, экземпляров его книг.

База для либерального русского будущего закладывалась. И продолжить дело Екатерины предстояло, по замыслу императрицы, ее внуку — к царствованию которого, по логике нашего повествования, мы уже и перешли.

 

“Интеллигент на троне”, или Затишье перед бурей

Долгая александровская эпоха была в основном временем проектов. Вначале царских. Потом декабристских. Что это были за проекты, суждено ли им было в какой-то мере осуществиться?

Екатерина прочила внука в наследники своего дела: если бы не ее внезапная смерть, “правый якобинец” Павел на престол бы не вступил. С пятнадцатилетним юношей царица обсуждала французскую конституцию, Декларацию прав человека. Воспитателем великого князя был швейцарский француз Фридрих Лагарп, по убеждениям либерал и республиканец. Он продолжал учить наследника и в последние годы “впавшей в реакцию” (поведшей борьбу с якобинством) Екатерины: при русском дворе не путали Монтескье с Робеспьером и революцию — со свободой. С Лагарпом Александр был дружен и позднее, сохранились письма императора, где он пламенно подтверждал свою решимость продолжить дело бабки, принести свободу своей стране.