Новый мир, 2005 № 12 - [22]

Бобиньский дожевывает печенье и продолжает тоном докладчика:

— Движущей силой восстания в Венгрии…

— Там не было восстания.

— В Венгрии, — английский поляк невозмутим, — против социализма выступили националисты. Они были в меньшинстве и проиграли. В Чехословакии протестовала интеллигенция.

— Она была за социализм, но с человеческим лицом, — уточнил Бернар.

— Не важно, — морщится Бобиньский. — А кто в Польше?

Поднимает кверху палец:

— Ра-бо-чи-е!

— Весь народ! — кивает француз.

Десантник вяло возражает:

— Этого еще никто не посчитал.

— Минуточку, — беру наконец слово я. — Валенса что сказал? Мы не против социализма, а против искажений социализма.

— Ради бога, пан Друзенко…

— Он действительно так сказал!

— Ну и что? Тактика, — пожимает плечами Бернар.

— Не в этом дело! — перебивает француза Бобиньский. — Против рабочих танки не пошлешь.

Десантник дипломатично подводит черту:

— Анатоль, как у вас говорят? По-жи-вьем…

— …увидим.

Расстались мирно.

Об этом эпизоде я потом прочту в мемуарах Герека.

В кабинет к нему заглянул помощник и доложил:

— На связи!

Герек поднял трубку и услышал шамканье:

— У тебя-а-а контра-а-а. Надо взять за морду. Мы поможем.

В мемуарах фраза Брежнева напечатана латиницей:

— U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem.

Первый секретарь (польский) не знал, что ответить генеральному (нашему).

Легко сказать — “взять”! Кого? Легко сказать — “контра”. Это рабочие-то?

Постарел Герек...

Люди бросают работу, бастуют, а он беспомощно лопочет с трибуны:

— Праца нас взбогаца (работа обогащает).

Народ так и не понял. И пан-товарищ Эдвард, подав в отставку, укатил домой, в Катовице.

К бывшему вождю пришла делегация шахтеров.

Испуганный, трясущийся, он отдал мундир почетного горняка и прилагавшуюся к нему саблю.

…Герек проживет до 88 лет. Его оставят в покое, и он проведет остатки дней в кругу семьи…

Главным секретарем стал безликий, как и положено куратору безопасности, Каня.

Народ веселится:

— Лучше Каня, чем Ваня.

Много шума вокруг интервью Куроня “Штерну”.

Все цитируют то место, где говорится о начале событий.

Куронь хвастлив: все организовали мы.

Они же, оказывается, сделали из Валенсы вождя-марионетку, который “был поручиком в окопах, а никак не генералом в штабе”.

Спросить у Куроня, с чего вдруг он так “раскрылся”, я не могу.

Поговорить с другим Яцеком — Гмохом, тренером польской сборной по футболу, — пожалуйста. С его тезкой Куронем — боже упаси!

Это будет мое последнее интервью.

Возможно, не только в Варшаве...

Валенса на Куроня не обиделся.

Что ж до “поручика в окопах”…

Даже если его “вычислили”, то сделали это с потрясающей точностью.

Если бы в начале событий ЭВМ попросили бы выдать данные, каким должен быть лидер масс, она бы ответила: лет 35, из простой семьи, католик, семьянин, много детей, работяга, желательно массовой профессии, например электрик, желательно — из Гданьска. И обязательно с верфи имени Ленина.

Звонит Десантник. Кричит — как будто я глухой:

— Вы едете или нет?

Иногда Эмиль обращается ко мне как к парторгу журналистов — на вы.

Как раз тот случай. В Гданьске открывают памятник рабочим, расстрелянным в декабре 1970-го.

Мифы складываются на бегу. Оказывается, в той демонстрации участвовал и молодой Лех. Он поклялся, что погибшим поставят памятник. Его арестовывали, волокли от проходной, а он стучал ботинком об асфальт и кричал: “Здесь будет памятник!”

И вот — свершилось! Три гигантских, до небес, креста возвели в рекордно короткие сроки. У проходной верфи. В отмеченном каблуками Валенсы месте.

Интерпресс пригласил заграничных журналистов в Гданьск на торжества.

Едут все. Даже болгары.

Нас притормозило посольство.

Вместе с Лосото отправляемся к Птичкину.

Тот стучит кулаком:

— Культпоход на их спектакль устраивать не будем! И учтите: если кто…

— Не надо пугать! После того, как я… на лодке… из Москвы до Архангельска…

Птичкин смотрит на меня ошалело: какая лодка? при чем здесь Архангельск?

Из посольства едем к тассовцам.

Федя виновато улыбается: вечером он уезжает в Гданьск. Мы остаемся...

Столпотворение у проходной верфи пришлось смотреть по телевизору.

В Союзе его не показывали.

Олег ездил в Москву. Вернувшись, рассказывает:

— Прихожу в редакцию. Останавливают, спрашивают: как там? Рассказываю, а кадровик подходит и стучит по плечу. Вы, говорит, польских митингов не устраивайте.

А Польша захлебывается пьянящим восторгом протеста.

— Мы насчитали двадцать типов забастовок, — делится Петрович. И загибает пальцы: — Предупредительные — раз, оккупационные — два, суточные — три, студенческие, итальянские, сидячие, читательские…

В Интерпрессе нас донимают:

— Где же ваши репортажи, панове?

Время коротаем на Литовской.

Под дробь телетайпов строим из себя джеймсов бондов.

Петровичу надоедает наш треп, и он отрывается от донесений:

— Между прочим, в Ченстохове сейчас…

— Что? — кидаемся к нему.

— Стакан красного.

В родных пенатах наконец стали публиковать мои обглоданные, как косточки, заметки.

На проводе объявилась Вера, старшая стенографистка:

— Толя, с тобой Новиков хочет переговорить.

— Пора начинать! — трубил Николай Григорьевич. — Выбери завод. И чтоб был передовой. Ты понял?