А кого в главные? Леха, кого же еще!
Требований — уже больше. Не только насчет Анны, но и про зарплату, цены, выходную субботу.
Прогуливаясь с детьми по улицам Юрмалы, я НЕ ЗНАЛ…
...что в Гданьск уже подтянулись идеологи протеста — Куронь, Мазовецкий, Михник, Мондзолевский, Геремек, Онышкевич...
В ранней молодости они были левыми радикалами. После “пражской весны” стали диссидентами.
Понимали: в революции без рабочего класса — ни-ни. Так появились комитеты защиты рабочих.
На митингах особо недоверчивые спрашивали Валенсу, указывая на Куроня:
— Почему он все время с тобой?
— Панове, — кричал Лех, — кто помогал моей Дануте и моим детям, когда я сидел в тюрьме? Он!
Экономические требования забастовщиков интеллектуалы изрядно разбавили политическими.
Я НЕ ЗНАЛ, что неизвестный забастовщик — вечером, в каптерке, лежа на матрасе — уже написал заветное слово.
Счастливо найденное, оно будет повторено на транспарантах, знаменах и плакатах, в надписях на стенах, резолюциях, приказах, протоколах, публикациях, проповедях, приговорах...
И станет символом: “СОЛИДАРНОСТЬ”!
Я НЕ ЗНАЛ, что уже не только верфь в Гданьске — вся страна рванула на груди рубаху и схватила власть за грудки.
Заброшенный отпуском и трусливым бессилием на Рижское взморье, я завтракал сосисками с макаронами, валялся на пляже, а после обеда дремал…
Не обратив внимания на проклюнувшуюся под моим носом растительность, Лариса сообщила:
— Звонил Новиков. Просил, как только появишься, зайти. Билеты в хозотделе я получила. Поезд завтра. А мне еще надо с паркетчиком расплатиться. Между прочим, последними.
— Ничего! — подбадриваю я скорее себя, нежели жену. — Доберемся до Варшавы и сразу — ва-банк!
Новиков суров:
— Едешь завтра? Это хорошо. Там все сложно. На месте сориентируешься. Только не суетись. И теснее контакт с посольством, ясно?
В коридоре сталкиваюсь с Олежкой.
— Старик, как дела?
— У поляков два варианта ответа.
— Ну?
— Могло быть хуже и могло быть лучше.
— Может, вечером подробнее обсудим?
— Извини, утром поезд...
В Варшаву вернулись в первых числах сентября.
Телевизор раз за разом прокручивает исторический эпизод.
Надутый, не похожий на себя, с иконкой Божьей Матери на лацкане, Валенса подписывает соглашение неправдоподобно большой авторучкой.
Говорят: личный подарок Папы.
Правительство согласилось с требованиями забастовочного комитета…
Варшава неузнаваема.
Начало осени, а вокруг — белым-бело: листовочная метель. Стены домов, деревья, фонари — все обклеено!
Похоже на дадзыбао.
Тоже революция?
Культурная?
Или — не очень?
Засел за газеты. Пытаюсь разобраться.
От безнадежного дела оторвал звонок.
— Уже вернулись? Прекрасно! — щебечет секретарша из парткома. — Не забыли? Завтра четверг. Заседание.
У посольского секьюрити отваливается челюсть:
— Вы с усами?!
Атташе по культуре — туда же:
— Старик, ты же уехал без усов?!
Напоминаю:
— Я слышал, язык дипломату дан, чтоб скрывать…
Секретарь бубнил о задачах парткома в свете решений очередного исторического пленума.
О том, что происходит за забором, — ни слова.
Аристов, посол, опоздал, сел и уставился на меня.
Через час закруглились.
Я решил переждать, пока все разойдутся. Не вышло.
В коридоре стоит лично посол с группой преданных товарищей.
— Анатолий Иванович, — чрезвычайный излучает добродушие, — а ведь усы вам не идут.
Все радостно кивают.
На нервной почве я решаю взбрыкнуть:
— Борис Иванович, вы знаете историю, как два молодых еврея пришли к раввину?
Произносить слово “еврей” в здании посольства считается малоуместным. А уж после “раввина” своды должны бы рухнуть.
— Что-что?
— Они спросили у раввина, можно ли им завести усы.
Я играю в кошки-мышки: недоговариваю, тяну.
Аристов злится:
— И что в итоге?
— Раввин не разрешил.
— А дальше?
— Вышли они, один и говорит: слушай, у самого-то ребе усы есть!
— И они вернулись, — догадливо подсказывает посол.
— Ага, — киваю я и снова замолкаю.
— Ну, ладно, чем кончилось?
— Раввин сказал, что ни у кого не спрашивал.
Аристов машет рукой:
— Вечно у вас, у журналистов...
И с выражением детской обиды на лице, окруженный возмущенной свитой, удаляется в свои апартаменты.
Из посольства еду в Интерпресс.
Десантник в компании Бобиньского и Бернара.
Увидев меня, вскакивает:
— Панове! Россияне заимели своего Валенсу!
Рванулся к стойке и мигом обернулся с бутылкой, еще одной рюмкой и сиротливыми ломтиками печенья.
Так и не привыкший к их небрежению закуской, я накрываю рюмку ладонью:
— За рулем.
— Побойся бога, Анатоль! — Десантник тянет через стол бутылку. — Тебя же больше месяца не было! Мы тут паримся, а ты — в самоволке.
Вспоминаю строку из фельетона молодого Катаева “Дневник горького пьяницы”. Там герой завязал, героически держится и вдруг — короткая, в четыре слова, запись: “Среда. Опять. Как свинья”.
Бернар спрашивает:
— Как самочувствие пана Брежнева?
Хватаюсь за спасительную роль Незнайки:
— Скажите лучше, что здесь происходит?
Бобиньский охотно начинает:
— Когда в вашем, пан Друзенко, лагере происходят ЧП, вы говорите: события. События в Венгрии, Чехословакии. Теперь — польские.
— У нас уже события? — ухмыляется Десантник.
— Чрезвычайные.
— Это почему же?
