Журнальный вариант.
Посвящается Барбаре Кархоф.
Я считаю, что настоящего описания заслуживает только герой, но история поэта в этом виде вовсе непредставима… Ее нельзя найти под его именем и надо искать под чужим.
Б. Пастернак.
Говорю, как думаю, а не как кошки, которые спереди лижут, а сзади царапают.
М. Ломоносов.
Попробую опять не торопясь, стараясь не спугнуть судьбу, приступить к роману. Что для романа надо? История, человеческая история и незамутненность собственного мира, сила и свобода, чтобы, по сути, только отыскать то, что копилось в душе. Сводит ли автор романом счет с жизнью, что ведет его и что является побудительным мотивом? По крайней мере он недаром тратит жизнь над листом бумаги. Не стремление заработать, наверное, волнует его, а что-то более хищное и земное. Может быть, он выдумывает мир, чтобы поселиться в нем?
Автор.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я всегда просыпаюсь только от чувства тревоги. Что-то уже случилось и произошло в мире, но коснулось ли оно меня? Я завидую людям, которые спят подолгу, по многу часов. Они не боятся проснуться, не боятся вступить в опасную зону бодрствования. Им жизнь еще кажется бесконечной, а сами себе они видятся бессмертными. У меня не то. Размышляя о собственном сне, я думаю о том, что просыпаюсь рано потому, что боюсь: сон засосет и я не проснусь. Почему молодой, страстный организм требует сна и длительного отдыха, а к старости, к моим шестидесяти, промежутки бодрствования все длиннее? Организм живет и действует, сжигая себя, мы перестаем жить на проценты, а постепенно проживаем капитал.
Я включаю лампу над головой. Шторы в комнате задернуты, и невозможно определить, светло ли за окном. Не глядя на часы, которые я не снимаю на ночь, как бы боясь расстаться со временем, я знаю: половина седьмого. Еще несколько минут можно полежать. Я сплю обычно на огромном раскладном диване в комнате, которая раньше условно называлась гостиной. Теперь она просто средняя комната — по одну сторону от нее мой кабинет, а по другую — кухня. Ночью, если Саломея встает, я иногда слышу, как она наливает воду в чайник и хлопает дверцей холодильника. Ее комната отделена от кухни коридором, идущим через всю квартиру от входной двери до ванной. Все двери, кроме входной, ночь напролет бывают открыты — и во сне я стараюсь контролировать каждый звук. Иногда в комнате Саломеи раздаются крики — это значит, в ее сознании возникают какие-то видения, глюки. То ей приснится, что в комнате находится посторонний человек, который выдвигает ящики ее стола, то ли кто-то подлетает к окну и скребется. Полуголый, еще с закрытыми глазами, я срываюсь с постели и бегу успокаивать. Саломее сейчас лет больше, чем было моей матери, когда та умирала. Я глажу по волосам и целую в плечо очень старую женщину. Почему наша старость так разошлась и я еще сравнительно бодр, а Саломее постоянно нужна чья-то помощь?
Я нащупываю книгу, которая лежит на постели слева от меня. Потом нащупываю очки. Я ношу двое очков: для улицы и машины, которые теперь, когда зрение так быстро меняется, мне почти не нужны, и для чтения, в которых мне с каждым днем читать становится все труднее и труднее. В квартире тихо. Я еще не знаю, как Саломея спала, но под утро она всегда засыпает.
С другого дивана, у другой стены, разбуженная лампой, смотрит на меня, приподняв голову, собака. Она знает, что еще несколько минут я буду читать, и, успокоенная тем, что ничего не переменилось, снова опускает голову. Минут через двадцать пойду с нею на утреннюю прогулку. Я напоминаю себе старую и дряхлую машину, над которой, прежде чем она выедет из гаража, механики и шофер должны провозиться часа два. Для того чтобы мне окончательно собраться, сделать все дальнейшие дела и привести себя в порядок, нужно именно два часа. В девять я выхожу из квартиры, а в десять у меня начинается лекция.
Утром я прочитываю несколько страниц книги, которую читал с вечера. У меня выработан целый ряд приемов для засыпания. Я включаю телевизор, перевожу звук на малый уровень и довольно быстро, от дневной усталости, отключаюсь. Но такое отключение чревато скорым пробуждением. Телевизор либо еще работает и на его экране все те же тусклые лица политиков или бессмысленные лица эстрадных певцов, либо через весь экран идут дрожащие полосы — это хороший признак, значит, уже часа два или даже три, раз передачи закончились. Теперь очередь книгам. Их несколько на полу возле постели и на самой постели. Кое-что я читаю иногда перед сном и в параллель с телевизором. Обычно это что-то из “серьезной” литературы. Я люблю философию, которую и читаю “с листа”, и она мне приносит удовлетворение, или мемуарную литературу. Почему в старости мы любим читать про чужую жизнь и нас перестает волновать вымысел? Последнее время читаю “Дневники” Михаила Кузмина, выдающегося поэта прошлых эпох. Где здесь вымысел и где правда? Он живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь искреннее, а где самооговор? В нынешнее время, как и в прошлое, творцу и писателю, даже эстрадному певцу, чтобы прославиться, надо наклеить на себя что-то неожиданное. Или эти дневники привлекают меня по какой-то иной причине?
