Новый мир, 2004 № 09 - [21]

                               *

Почерк беспочвенный — червь на крючке

не рыболовном, а прямо в зрачке:

молонья, жало, могучий изгиб

над чертежом убывания рыб.

Жаберный шорох в воздушной дыре —

так наклоняют кувшинное рыло,

чтобы на смерть насмотреться в костре,

чтобы из лужи напиться уныло.

Чтобы увидеть, как лодки натрут —

до возгорания звездного — воду,

где — на себя — словоблуд

ловит чужую свободу.

                           *      *

                               *

Я поплачу над фильмом плохим:

еще с прежней женою

я в кино отправлялся бухим —

за чекушку, с тоской ледяною

погибал под Феллини, взашей

удалялся, скотина скотиной.

Я и сам был талантливейшей

безбюджетной картиной.

Обрывался как заяц-скачок:

на щеке пропечатался прутик.

Собиратель пространства — зрачок

мне, как смерть, эту ленту прокрутит

через двадцать беспамятных лет,

где меня уже нет —

между словом последним и делом

в этом фильме — то черном, то белом.

                           *      *

                               *

                               Горькую обновушку…

                                                А. Ахматова.

Ты вся как музыка — из маковых

ледышек в зное золотом,

два неба — круглых, одинаковых,

несешь в тяжелых ведрах в дом.

Как на ресницы ни наматывай

слезу — обновы солоны:

все красен саван у Ахматовой,

все снежен саван у страны…

                           *      *

                               *

Всю ночь волнистое стекло

по вертикали вверх текло

не сном, не отраженьем —

а головокруженьем.

Повсюду дождь искал меня,

и я не зажигал огня,

чтоб темноты не видеть

и неба не обидеть.

Я понимал, что не стекло,

не дождь, а зеркало текло

из памяти — наружу,

выматывая душу.

И не увидишь из окна,

как спит спиной ко мне страна —

чуть теплая, большая,

дождя не нарушая.

                           *      *

                               *

Дыра в дожде, окрест

уже ветшают воды

до перемены мест —

в порыве непогоды —

особенно небес,

особенно землицы,

где пробуют на вес

себя и воздух птицы.

Где если есть окно,

то будет и разлука,

как музыка в кино

немом — еще до звука.

Переправа через Иордан

Буйда Юрий Васильевич родился в 1954 году в Калининградской области. Закончил Калининградский университет. Автор романов “Дон Домино”, “Ермо”, “Город палачей”, “Кёнигсберг”, многих повестей и рассказов. Лауреат премии им. Аполлона Григорьева. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

 

НА ДРУГОМ БЕРЕГУ

Марию Порфирьевну отпели в Воздвиженской церкви, настоятелем которой много лет был ее муж отец Фома. Вдовец уже не первый год был на пенсии, поэтому и в храме старался держаться подальше от священника и служек, чтобы не смущать их. Он стоял сбоку, крестился и клал поклоны, вдыхая привычный и уже порядком надоевший запах ладана и горячего воска. Пятеро сыновей повторяли движения отца, хотя Фома и догадывался, что настоящую веру они давно забыли, да и откуда было взяться настоящей вере в нефтяных поселениях на диком севере, где трудились его сыновья. Впрочем, разговоров на эту тему он с ними никогда не заводил, кротко полагаясь на Божий промысел и силу животворящего Креста: все пятеро недаром же были крещены во младенчестве, а это рано или поздно скажется на составе души человеческой.

Во дворе дожидался своего часа мотоцикл с коляской, переделанный для перевозки гроба. Коляску загодя сняли, укрепили раму и вот на эту-то раму и поставили большой деревянный ящик с откидной крышкой. После службы священник отозвал сыновей Фомы в сторонку, о чем-то с ними заговорил, но они разом развели руками, а старший сказал:

— Он не упрямец, отец Василий, он — упорный. Если чего решил, так тому и быть.

Закрытый гроб бережно опустили в ящик, крышка которого запиралась навесным замком. Сверху привязали большой дубовый крест с медной табличкой, на которой было выгравировано имя усопшей. Отец Фома расцеловался с сыновьями, поблагодарил священника и причт и надел на лысую голову мотоциклетный шлем, а за спину — тяжелый рюкзак со снедью и всем, что может понадобиться на поминках.

— Может, там от того кладбища и памяти не осталось, — не выдержал отец Василий. — Не в чистом же поле ты ее хоронить будешь?

— А в тех краях и нету чистых полей — одни леса да болота, — ответил Фома. — Да и ходу дотуда на мотоцикле четыреста верст — часов на пять-шесть.

Он газанул, выезжая за церковную ограду, и скрылся за поворотом, держа путь на магистральное шоссе.

Сыновья повели священника и гостей на поминки.

Отец Фома любил быструю езду. Выбравшись на широкое асфальтовое шоссе, он наддал и помчался на восток, лишь изредка поглядывая на деревянный ящик, принайтованный широкими кожаными ремнями к железу.

Когда они поняли, что Марии Порфирьевне живой из больницы не выбраться, решили, что похоронит ее Фома на кладбище возле Николиной церкви — когда-то в ней служил отец Фомы, который и венчал сына с Машенькой. Церковь была деревянная, ветхая, ремонтировать ее приходилось самим, а когда отец умер, власти не разрешили его сыну, выпускнику семинарии, пасти тощее стадо православных старушек. Пришлось ему с женой уезжать в дальние края. Часто они вспоминали Николину церковь, и казалась она им местом обетованным, хотя и бедным донельзя. Еще в те годы, когда храм был открыт для верующих, начали пустеть окрестные деревни и села: мужики всеми правдами и неправдами выскальзывали из колхозной кабалы, чтобы зарабатывать в дальних краях кладкой кирпичных труб и рытьем колодцев. Но вспоминалось, конечно, не это, а те несколько мгновений жаркого счастья, когда священник назвал их мужем и женой, а потом — стыдно признаться — похороны отца, вылившиеся в настоящий яркий праздник. Может, потому, что похороны пришлись на разгар бабьего лета, буйного цветом и чистого духом…